Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

«Хитер этот Рябой, — Лыков говорит. — Нагнал страху. Черту на рога полезешь. А чтоб было куда лезть, места оставил, вроде бы вовсе открытые. Ждали: не выдержит, вскочит в ловушку — и не дернется».

Как стужей меня обдало.

«И в какую же ловушку попался?»

«А ты чего испугался?»

«Ничего», — говорю.

«Между елок схватили. Признался. Аржанов фамилия… Аржанов. Молодой еще, билет партийный из подкладки выпороли».

«Теперь все успокоится», — говорю, а у самого в глотке-то пересохло, голос не свой.

«Да, — говорит Лыков. — Многих могли пострелять. Да только им соколик был нужен. Ведь у них, — шепчет, — в семи верстах, в лесу, склад: и снаряды и мины. Смертушка припасенная. Вот чего боялись, не зря соколик-то возле кружил. Завтра утром по деревням повезут для показа. Покажут, что за такие дела бывает. Погляди», — сказал и как-то пристально посмотрел на меня. Не хмелен, а будто сон его мутит: устал.

«Меня, — говорю, — Рябой за выход из избы расстрелять грозил».

«Это все снято. Ходи. Это он всем говорил для страха. Страхом гнал. Как волка в обкладе, знаешь? Бежит от страха. Кругом обклад — флажки, заметался, и вдруг спасение свое видит — открытое место среди флажков — ворота. Бежит туда, а там его и ждут не дождутся охотнички».

Недолго побыл Лыков, засобирался.

«Варя где?» — спрашивает.

«На хлевке спит».

«Не оставляй одну».

«Почему?»

«А почему сапоги вымыл?»

Что это он сказал?

«Я, — говорю, — еще и руки мою. Что, и за это привязаться могут?»

«Рябой свое дело знает. Говорят, его специально вызывают, где изловить кого надо. Многих: на разные свои удочки выловил».

Думаю: «Уж не ты ли меня в какие ворота загнать хочешь, на охотничков? Страхом не взяли — от радости побегу».

Ушел Лыков.

Ночь, туман в лугах белыми разливами.

В эту ночь, по туману, мы и ушли с Варей, вернее, выползли. Хоть и тихо было, но осторожность при себе я на боевом взводе держал.

На волков флажки придумали, на рыбу — сети. А на человека? Хитростью человек человека ловит.

Велел я Варе подальше уйти, к леснику Пахомову. Был такой старик. Раз мы с Лыковым к нему заезжали за тетеревами для коменданта. Сам комендант ездить туда боялся.

«Приду к тебе, — говорю Варе, — сам приду. А сюда не суйся. Тут еще не все кончено».

«Куда, Федя? Хоть раз мне скажи, откройся».

«Потом как-нибудь. Все припомним. Будет и наше время, погоди».

Поцеловал я ее. Платок на ней был. Домом от него пахнуло.

«Что ж так скоро простились? — говорит Варя. — А вдруг не придешь?..»

Решил я выручать Аржанова. Только смогу ли? Не риска боялся, а что как не получится.

Ушел я подальше, под Щекино. В можжевельник забрался, в самую гущу. Передо мной лужок и дорога. Гляжу на эту дорогу. Когда-то по ней вольно ходить будем? Не скоро, видать. Тяжело отступает враг. А земле за его спиной — не видно края. Сколько надо положить силы, пока отступит он до последней своей версты, до стенки! А может, раньше руки поднимет?

По этой дороге поведут Аржанова. Ведь оказал Лыков: поведут утром по деревням.

Солнышко поднялось. От травы пар курится. Колокольчики синеют, ромашки, клевера. Вздремнуть бы под этим солнышком, а потом встать — войны-то и нет, сон только был.

Выше и выше солнце… Голос слышу. Телега скрипит. Если бы сон это был — что я увидел! Телега едет, а к ней человек привязан на веревке, волочится по дороге, голый, в крови, голова огромная, распухла.

Ослепило меня гневом, озверел. Выскочил к телеге и уже в упор четверых из охраны — за телегой шли — расстрелял.

Тут и пришлось мне узнать, что за всем этим таилось. Почему такая малая охрана была?

Подбежал к Аржанову. А он замучен, мертв…

«Вот почему сапоги вымыты», — слышу вдруг или померещилось?

Распрямился. Он, Рябой, в маскировочном халате с желтыми и зелеными пятнами. Пистолет в руке. Глаза расширились, неподвижны.

Замертвел я под его взглядом. За спиной у меня еще двое — только тени вижу на дороге.

На приманку попался. Нарочно и охрана была малая, чтоб не спугнуть.

«Перехитрил ты меня, черт Рябой», — говорю, а сам думаю: бежать, пусть убьют, чем вот так на веревке волочиться. Глянул на немцев и замер: один из них — знакомый мой, тот самый, с которым в лесу скитался. Он! Дрогнули глаза у него: и он узнал меня. Глядим друг на друга.

Тут Рябой толкнул меня к Аржанову. Загудели мухи, облепили распухшее лицо убитого.

Выстрелы вдруг раздались. Рванулось сердце — убит, и, показалось мне, свет, как стекло, блеснул… Только что это? Рябой на дороге лежит, и те двое убиты.

Это все в секунду какую-то мелькнуло. Что случилось, не разберу… А из кустов Лыков вылезает.

«Вот и познакомились, — говорит. — Хитер, а я хитрее».

«Живо, — говорит он и на лес показывает, — прямо иди. За болотом у дуба на закате жди. Человек придет. Скажет».

Оглянулся я из леса, а Лыков на дороге следы веткой заметает… Вот и нет его. Как и прежде, тиха дорога эта угрюмая.

Вернулся я, чтоб снять Аржанова, схоронить по-людски. На немца того поглядел. Он, знакомый мой, поперек дороги лежал. Вот как пришлось.

Снял я с веревки Аржанова и унес в лес. Схоронил под сосною.

Ждал потом за болотом у дуба. До заката многое передумал. Кто агент, которого немцы искали? Может, Лыков? А может, и тот, который должен прийти сюда? А ну как причудился немцам этот агент. Нет его, а есть просто люди, как Лыков, Аржанов…

Пришел он, человек, которого я ждал. Ваней звали. Подросток лет шестнадцати. Высок, тонок, глаза голубые, светлые, с печалью какой-то, но открыто так глядит, улыбнулся.

Сели с ним в траву.

«А я за вами смотрел, — говорит, — когда вы ночью к погребу пошли. Лыков велел присмотреть. Вы его в сарай снесли, будто бы пьяного. А он это нарочно притворился. Он с Аржановым и выручил всех из погреба. А потом опять в ваш сарай вернулся».

Вот оно что!

Так-то бывает. Это хорошо, что свой человек оказался. А если бы подлец какой исхитрился? В ту бы ночь и конец мне.

«А теперь пора», — говорит Ваня.

«Куда?»

«К складу, — огляделся он и шепчет: — Достигли. Лыков сделал, наш человек туда проник. А мы в одиннадцать часов должны подойти ближе, стрельбу поднять для переполоха. Надо. В случае чего здесь ждите».

Ровно в одиннадцать мы подняли стрельбу. Завыли сирены на складе, прожектора осветили лес. Ударил с вышки пулемет в нашу сторону… Упал вдруг Ваня… Сынок, сынок, как же это так не посчастливилось тебе? Убит был в голову.

Унес я его. Но уронил в овраге, покатился он вниз. А я за ним, оставить-то его не могу.

Один сидел я у дуба. Вот-вот, кажется, придет Ваня, улыбнется. Не верилось, что нет его. Глаза его голубые, светлые, с какой-то печалью, как живые, передо мной.

Нет и Лыкова. Тихо. Неужели и он пропал?