Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Как не помнить! Они шли тогда по стежке среди цветущей ржи. Ночь была теплая, в небе зеленой травинкой прорезался месяц. Далеко за деревней играла гармонь, и голос пел:

Как же такое забыть! Он тогда прижал к своему сердцу руку ее.

— Как люблю тебя, Настенька!

— Паша, — прошептала она, — ветер ты мой…

Вот и вспомнилось вдруг… Рожь цвела, а скосила ее война с тяжким стоном и криками в расплавлявшемся огне, с рыжим, дымом. Не снопы оставались на этих жнивах — обгорелые танки да тлеющие кости.

Еще и сейчас перемешана земля с тем прахом, не смытым дождями многих лет.

Новая рожь цветет и колосится… А любовь? Не повяла ли?

— Правду скажи.

— Что ты, ветер ты мой… Люблю… Только жаль, сколько лет наших в войну провалилось.

— Эти дороже стали.

— Каждую минутку вместе беречь будем.

— Давно ты так не говорила мне.

— И ты давно таким не был. Про солнце рассказывал. Вот оно, гляди, сколько его на тебе рассыпано.

Настенька обняла Павла, прижалась к его груди. Где-то в глубине гулко стучит сердце.

«Так всю жизнь, без останову стучит и стучит. Как оно торопится! — подумала Настенька. — Не надо так шибко, потише, а то устанешь, милое», — и сердце, кажется Настеньке, стучит уже тише, спокойнее.

Аверьяныч и Арсений пришли вместе. Аверьяныч — старик уже, невысок, щупл, да крепок. На нем фуражка танкиста, которую купил на станции у проезжего фронтовика. Фронтовик этот будто бы сказал: «Носи, отец! Я ею из Эльбы воду черпал. Цены ей нет, да голова в ней шумит чего-то».

Арсений моложе Павла, светловолос, в просторной куртке с «молниями», торчат из карманов карандаши и блокноты. В руке — чемоданчик.

— После учения к нам приезжай. Встречу тебя и обниму в пару паровозном, — заверил Аверьяныч Арсения и, крепко сжимая, тряс за локоть. — Понял?

А он, забывшись, глядел на Настеньку. Как красива сегодня!

— Вот уезжаю, — сказал он с сожалением.

— Мы уже тут ждем, — и заметила она, как глаза его дрогнули.

Настенька подняла руки, чтоб поправить волосы, из-под коротких рукавов обнажилась медового цвета кожа. Он опустил глаза, а она еще некоторое время смотрела на него: «Был бы поозорнее да побойчее, сколько девчат кругом».

— А кто мне помогать будет? — сказала Настенька.

— По этой уж части я специалист, — отозвался Аверьяныч. Он снял ружье, скатал патронташ и сунул его в траву. — Вот так-то, пусть и «сбруя» отдохнет.

Настенька достала из-под куста сумку. Расстелила на траве скатерть. Аверьяныч поставил бутылки, выложил из чемодана Арсения свертки.

— Извините за скромность угощения, — сказал Арсений.

Аверьяныч шлепнул ладонью в донышко бутылки и зубами вырвал пробку.

— Мы производим, а там распределяют. Кому — премию. «На́ тебе, милый, сто тысяч, и на твою отсталую от живота грудь золотой значок за описание комара, каким манером он пронзает… стервец!» — выругался Аверьяныч.

Настенька засмеялась.

— Лучше бы ты какой случай рассказал.

— Травка, она про свое шумит, а про наше помалкивает. У меня тут как-то налоговый агент остановился. Сел чай пить. Пьет и с подозрением на самовар глядит. «Что это, — говорю, — глядишь?» — «А, — говорит, — орлы на ем». — «Так, — говорю, — они не живые, не навредят. Символ». — «Символ? А какой? Царский». — «А мне, — говорю, — хоть голландский, хоть японский. Вода бы кипела, да был бы чай краснодарский. А ежели тебе не правится с боевыми орлами пить, бери вон черпак и к курям иди. Я им там налил, и тебе хватит».

Павел ополаскивал стаканы в реке. Под сыро преющей краюхой берега вились в воде розоватые корни ивы. Согнулась она, опустив зелено-серебристые косы: медленно кружилась вода — тянула иву, но когда-нибудь всю ее обдаст мраком и стужей эта глыбь, в которой обманно горело отраженное солнце. Ива скрипела где-то под комлем, в струящихся побегах с багровыми, похожими на родинки, галлами на листьях.

Тут Павел убил Илью Посохина, полицая.

«Жил бы, может, и сейчас, — подумал Павел: отходила с годами ненависть. — Но что-то болит во мне. Почему это? Неужели душа свое что-то видит?» «Не губи!» — Павел вспомнил, как закричал Илья и упал на орешники, которые, согнувшись, укачивали его на вечный сон, редко, как вздохи, всплескивали вырывавшиеся из рук его ветки…

Подошел Арсений. Хотел на прощанье попить из Угры. Зачерпнул полный стакан: пахло от воды рекой, сладкими цветами шиповника.

— Жалко уезжать…

— Забудешь за первой осинкой, — сказал Павел.

— Нет, я буду писать. А если вернусь, поработаем вместе.

— Если не сведут лес под корень.

Павел поглядел на его волосы, будто первый раз увидел, какие они легкие, светлые.

«Счастливый ты, даже и не знаешь, какой ты счастливый», — подумал Павел.

Арсений допил воду с плававшим корешком: водой не плюются — каждая капля и даже этот корешок — все дар природы.

Они поднялись по тропке наверх.

— Садитесь, — пригласила всех Настенька. — Тут и правда хорошо.

Она поджала ноги, укрыла их юбкой. Похоже, что прямо из этой высокой травы выросла она в синей косынке.

«Цветок человеческий, — подумал Арсений, — живой, красивый».

Аверьяныч налил в стаканы.

— Руки дрожат, не обмериться бы… К нам тут намедни на машинах приезжали рыбу ловить. Вино, закуска всякая. Пьют, а вино бездействует; от этой закуски во мне слюны столько, что вино вроде бы как разбавленное получается. Пахомыч был, ловлей руководил. Рюмки тонкие, серебряные. Хватил Пахомыч эту рюмку. Гляжу, в руках пусто, рюмки нет. Не в бороде ли упрятал? А не дай бог — проглотил. Для здоровья это уж ладно, что проглотил, это свое здоровье, тут сам хозяин. А как, думаю, скажут, что серебряную рюмку проглотил специально для обогащения. Тут и к прокурору могут доставить. Гляжу, вздохнул да и откашлянул эту рюмку из горла. Не целился он, конечно, а прямо в ихнюю собачонку угодил.

Шутку приняли, посмеялись. Подняли стаканы. Выше всех Павел.

— За наш лес!

— И за его хозяина, — добавил Арсений.

— Я не хозяин. Я лесничий. Лес-то с надеждой и лаской дал это слово — лесничий.

— За лес, — сказал Арсений, — за вас, Павел Иванович, с благодарностью, помогли мне, многое узнал от вас, и за вас, Настенька. Вы тут как береза. Люблю березу за красоту ее, береза белая.

Настенька чуть пригубила и поставила стакан.

— Такие хорошие слова на меня потратили. Их, может, девушка ваша ждет.

— Что ж, если так вышло…

— Слова не сено: в запас не положишь, — сказал Аверьяныч.

Павел сорвал травинку — колосок в сизой пыльце, обсыпавшей его руку.

— Посмотрите. Простенький на вид, а положи-ка его, спрячь. Как он зимой про жаркое лето напомнит!