Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Фомин так и вскочил со стула.

— Ждала! Он заранее тебе сказал, что будет?

— Да… Нет, — Настенька вдруг растерялась, не знала, как сказать, боялась, что одним случайным словом все и погубит.

— Так да или нет? — потребовал Фомин.

— Да… Нет… Нет!.. — наконец решительно ответила Настенька.

— А сказала — ждала. Как же это выходит? Верить-то чему?

— Да я его все время ждала. А перед этим был он в Поляновке и сказал, что как-нибудь на ночь зайдет. Я и ждала.

Тут Донцов спросил Настеньку, да так спросил, что потом говорили, что участью менее тяжелой мог бы отделаться Поярков.

— Для полной правды спросить хочу: ты кому-нибудь говорила, что он зайдет? Говорила ты кому-нибудь? — повторил Донцов и уж глаз не сводил с Настеньки, зная, что сейчас все может и решиться, запутать все дело может, запутать, если даже все свалит на какую-нибудь мертвую сволочь. А может, так и было, что сказала кому-нибудь!

— Нет, — ответила Настенька.

Донцов так пристукнул по столу кулаком, что на горлаче с квасом затряслось блюдце.

— Значит, нет?

— Нет.

Павел слушал с опущенной головой. Он и не понял, что случилось и какая надежда была.

«Могли бы посадить только, а теперь… теперь не дай бог, — подумал Донцов. — Но что я жалею? Это из-за нее, из-за Настеньки. Жаль ее, сынка жаль. Хороший мальчонка. С огорода мне мак приносил. Что отец наделал, сволочь, какое горе им сотворил!»

Настенька все еще стояла в избе: она-то почувствовала, что в эту минуту что-то случилось, по тому почувствовала, как Донцов искоса, зло и чуть не со слезами глянул на Павла.

— Ее-то не путайте, — проговорил Павел. — Я все сам расскажу.

Но Фомин остановил его.

— Постой, — и опять обратился к Настеньке. — Он сказал, что на всю ночь зайдет. Что ж, так безопасно было у вас?

— Немцы у нас еще не были, — ответила Настенька.

— А в эту ночь пришли?

— Да… Слышу, вроде бы кто ходит. Паша вышел. Тут это и случилось…

— Всех сразу схватили?

— Паша разве вам не сказал, как было?

— Сейчас скажу.

— А ты выйди пока, — сказал Донцов Настеньке. — Квасок-то какой забористый! Сама готовила?

— Сама.

Только вышла Настенька, как Донцов прошептал зло:

— Говори же ты наконец! Людей мучаешь.

— Я мучаю! Эх ты, Донцов!.. Решил я, что наши ребята встали, раз ходит кто-то. Вышел с сеновала. Темно было. Тихо-тихо. Пора бы идти, думаю. Вышел на улицу, и тут тихо. Свистнул по-соловьиному, как условились. Раз, другой, а на третий меня за глотку схватили да в рот мне кепку мою и запихнули. Немцы! Немецкие разведчики, как потом узнали. Один из них по-моему просвистел. И наши ребята идут прямо на них, а я под плетнем лежу. Тут всех и свалили. Вот где глупость-то, неосторожность. Ошибка, а не предательство! Бывало все на войне. Чего не бывало? Упал человек в траву, а сюда и ударила мина. Он же не гибели себе искал.

Развязку этого рассказа ускорил Фомин.

— Утром всех в комендатуру привели сюда, в деревню. А через два часа расстреляли. Так?

— Да, — ответил Павел.

— А ты жив до сих пор?

— Так я бежал, когда вели на расстрел.

— Это тебе дали бежать.

Павел поднялся и сказал Фомину:

— Да ты мразь после этого!

Фомин быстро развернул тряпку и показал портсигар, потускневший, тронутый ржавчиной, раскрыл его.

— Читай!

Павел поглядел на раскрытые створки портсигара и отшатнулся к стене.

— Не может быть!

Фомин медленно подносил портсигар к глазам Павла.

— Читай! Последний крик нацарапан. Читай! Или русские буквы забыл? Читай! Читай: «Поярков предал нас». Так ты бежал?

— Не может быть. Это мой портсигар. Он остался в избе, где нас допрашивали. Как он попал в могилу? Я видел, что он лежал на столе, когда нас уводили. Но как вам докажешь? Кончайте все! И так уж повезло: с сорок второго целых пять лет прожил.

Донцов убрал в полевую сумку бумаги и завернутый в тряпицу портсигар.

— Это-то в могилу не запихнешь.

— Конечно, тут вы не дрогнете.

— А ты, когда Посохина расстреливал, ты дрогнул? — напомнил Фомин.

— Дрогнул… Потом дрогнул, как крикнул он: «Не губи!» А я уж выстрелил. Что-то сказать он хотел. Что?

Донцов вышел из-за стола.

— Задержим тебя пока. Пошли.

— Так просто: «пошли». А может, шутите? Посмеемся да раков пойдем ловить.

Фомин предупредил:

— Руки тебе не вяжем. Но имей в виду: при попытке к бегству…

— Что ж меня тогда в отряде не расстреляли, если я предатель?

— Не всё знали, — ответил Фомин.

— Вы, поди, больше знаете, чем они… А теперь по-мужски: что решили?

— Решаем не мы, — сказал Донцов. — Это другие решают.

— Так стукните при попытке, чтоб и вам и мне мороки не было.

Фомин снял ремень.

— Руки давай.

— Не дам!

Донцов вплотную подошел к Павлу.

— Свалим, слышишь…

Вошла Настенька.

— Что, уже уходите? А обедать?

— Служба, — сказал Донцов.

— А ты, Паша, куда же?

— Выясним, и вернусь.

Донцов и Фомин скрутили Павлу руки ремнем. Донцов, тяжело дыша и потирая сердце, пояснил Настеньке:

— А то боюсь я за него. Хуже б чего не наделал.

Павел рванулся, но поздно.

«При ней… связали…»

Фомин толкнул его в спину.

— Пошли.

Павел вышел на крыльцо. Народ толпился в проулке.

Павел прошел к тележке. Подбежала Настенька. Хотел обнять ее Павел, но только заскрипел ремень, которым связаны были руки.

«И обнять не дали!»

— Я обниму, Паша, милый!

Настенька прижалась к нему.

— А где же Ваня? Ваня где? — встрепенулся Павел и увидел вдруг в толпе глаза в слезах. Чьи это глаза? По косынке узнал: Любины!

Зашумели вокруг:

— Ваня где? Ваня где?

Нет Вани. За дорогой под копну забился.

Павел сел в тележку, рядом с ним — Донцов, а сзади — Фомин.

Тронулась, помчалась тележка. Настенька бросилась вслед по задымившейся пылью дороге и вдруг остановилась, закрыла лицо руками.

— Не домучили…

Люди расходились молча. Только старик Посохин стоял на дороге. Одно слово его, и остановились бы все: знал он такое, чего никто не знал.

«Да, иди, пострадай за кровь невинную, чтоб знал». И поднял руку старик, будто погрозил.

Донесся с лугов далекий Ванин голос:

— Папа… Папочка…

Он бежал за тележкой, пока ноги не ослабли, упал в пыль… Тут и подобрал его Аверьяныч.

С тех пор как увезли Павла, ни слуху, ни весточки от него.

Вот и осень подошла. Захмурилось небо. Текли по окнам слезинки дождя, и разом застужило вдруг, повалил снег на мокрую землю, на мокрую траву с неугасшей зеленью. Совсем потемнело, будто за рекой и свет кончался.

В деревне свыклись с тем, что случилось с Поярковым. Привыкли и к тому, что Арсений жил у Настеньки: не уехал он тогда. Остался работать лесничим на месте Павла.

Горько Настеньке. Но и среди горя бывают свои просветы. Как-то заехала она к Донцову в милицию: он наказал через людей приехать.