Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Люба опустила голову и с застенчивостью повертела пуговицу на пальто.

— А сейчас, разве не цветок?

— Цветок, цветок!

Прокопий Иванович хотел было обнять ее, но Люба отвела его руку.

— Какой нетерпеливый! — и шепотом: — Вечером, в десять… здесь.

— Слышу, слышу и не спугну неосторожностью минуты назначенной. — И вдруг как перевернуло всего его: — Шутействуешь?

Люба от неожиданности отступила, но тотчас рассмеялась.

— А ты думал, всерьез с тобой, с женатым? Прощай!

Она закинула край полушалка за плечо и пошла. Прокопий Иванович, увязая в снегу, забежал вперед. Как блестят ее глаза!

— Осерчала? Для проверочки это и сказал. А вдруг как шутействуешь? — оправдывался он.

— Свидание отменяется.

— Нет, нет. Погоди отменять. Подарочек будет, приходи. Давно подарочек есть, прячу.

Люба сняла с его шапки сухую травинку.

— Сразу и не сказал? Побоялся? Побоялся, что подарочек зря пропадет? А ну, как я побоюсь, что не будет ни пальм, ни заливов лазурных?

— Будет, не сию минуту, но будет; ежели произнес я, то будет. А сейчас вот и часики заведу, по радио проветрю, чтоб со стрелочками в аккурат тут быть.

Люба повернулась к нему спиной.

— Тут? — спросил Прокопий Иванович, боясь, как бы не спугнуть ее.

— Может, и не тут.

— Понимаю… Понимаю…

Не ушел, а, переступая ногами, как будто уплыл Прокопий Иванович.

Люба смеялась, когда подошел Арсений.

— Свидание одному «грибу» назначила. Нашему счетоводу.

— Зачем?

— А так. Посмеяться люблю. Устрою я ему «свиданьице».

— Какая ты сегодня веселая. Давно такой не видел тебя.

На полушалок упала с черемухи капля.

«Не успеем и глянуть, как зацветет, — подумала Люба. — Идет времечко, а мое все здесь топчется».

— А ты что-то грустный. Будто и не рад мне. К радости спешат. А то не поспеешь глазом моргнуть, как она уйдет.

— Так уж случилось, Люба, про все забыл. Хотел бы тебе сказать, да не могу.

— А ты скажи. Что ж молчишь?

— Насте тяжело, — выговорил с трудом Арсений.

— Я так иногда думаю, — сказала с обидой Люба. — Глядишь на меня, а видишь ее.

— Вижу ее, да не так, как тебя. Я ее мучения вижу. Что-то еще будет! Она ведь не знает: письмо пришло — Павел умер.

— Кто?

— Павел Иваныч.

— Как умер?.. Это мой отец от его руки умер.

— Я знаю…

— Что ты знаешь?

— Война виновата.

Люба другое знала. Она тогда девчушкой была и, проснувшись среди ночи, слышала, как отец сказал дедушке: «Пояркова надо выручать, а то поздно будет». Еще она помнила, как ушел отец — осторожно заскрипела дверь, так осторожно, что опасливо примолкнул сверчок. А утром дедушка прижался лбом к стеклу: «Убил».

Арсений неотступно думал про Настеньку: как она все это перенесет.

— Не знаем, как и сказать ей.

— Опять ты про нее.

— Да ведь погаснет она.

— Как ты любишь свет-то ее!

— Твой свет ярок, а ее чуть тлеет.

— Разжечь хочешь?

— Хоть бы искорку сохранить.

Прямо перед Любой глаза его — усталые, грустные. Нижнее веко поцарапано: видно, в лесу на ветку напоролся.

«Вон как мучается с ней, а не отстает», — подумала Люба и спросила напрямик:

— Ты любишь ее?

— Жалею ее и Ваню жалею.

— Она красивая.

— Ты не поняла меня.

— Все поняла.

— Не серчай на меня. Я тебе, что думал, сказал. Разве лучше было, если бы смолчал?

— Так и я скажу: «Иди-ка ты к ней, а то и сам зябнешь, и я как в стуже стою».

Арсений снял перчатки и протянул ей.

— Без твоего «отопления» обойдусь. Под звездочками согреюсь.

Арсений хотел ее удержать:

— Постой!

— Что нам стоять, за какую такую любовь?..

Видела потом Люба со своего крыльца, как Настенька выбежала снять белье с плетня. Вышел Арсений с полушубком, накинул его на плечи Настеньки.

«Вот в эту минуту за него с ней бы судьбой поменялась, не дрогнув, платок бы ее горький надела», — подумала Люба.

Она не заметила, как подошел дед с вязанкой хвороста.

— Чего тут зябнешь? Печь бы истопила.

Посохин достал из-под полушубка маленькие рукавички.

— Возле речки нашел. Чьи бы это?

— Ванюшкины. У него такие.

— Слезки на них замерзшие были, — сказал Посохин и долго глядел на эти рукавички, связанные из крашенной в малиновый цвет шерсти.

Вот наступил и час свидания Любы с Прокопием Ивановичем. Плетень то светится в смутном сиянии лупы, то тонет в темноте от туч.

К плетню спешили Люба и Марья. Люба в бурках, в мужском полушубке и в кепке — под парня вырядилась.

— Будешь обнимать меня и всякие страстные слова говорить.

— А что? И обниму и скажу, чтоб от ревности разорвало на мелкие части вместе с его новыми галошами.

Марья прижалась спиной к плетню.

— Как увидишь, что идет, обнимай.

Марья вздохнула.

— Забыла. Не с кем и вспомнить-то.

— А ты обнимай меня ласково, а я будто не нагляжусь на тебя.

— Дьявол ты, Любка, ей-богу!

Марья положила ей руки на плечи.

— А красивая ты девка, глазищи у тебя веселые.

— Вот это при нем и скажи — про глаза.

— Поди, своего лесничего и трактором не оторвешь?

— У нас с ним дружба, — сказала Люба.

— Дружба — дружбой, а любовь врозь?

— Дружба, как далекая-далекая дорога, вольно идет. А любовь, бывает, с поворотом на разлад и измену, — разъяснила Люба. — А в дружбе этого нет — тут каждый волен. Эту волю-то и берегут.

Марья прислушалась: звенел и похрустывал ледок.

— Мой идет будто бы.

Прокопий Иванович осторожно выглянул из-за плетня. Что такое? Обнимается с каким-то парнем.

— Щекотно!

Целуются! Даже качнуло Марью от того поцелуя.

— Господи! — Она потрогала свои губы. — Это что ж, по-новому так? Совсем от жизни отстала я со своим мухомором. Но ничего, милый, скоро избавлюсь, нацелуюсь уж вволю по-новому, как отравлю я его. Хуже горькой редьки надоел он мне, хоть при нем это скажу.

Прокопий Иванович еще больше из-за плетня высунулся, чтобы и слово мимо уха не пролетело.

— Кто узнает, что отравила? — продолжала Марья. — Он и без отравы как дохлый ходит.

Люба, прижавшись от ветра к плетню, закурила. Обняла на прощанье Марью и ушла, размахивая огоньком папироски.

— Ночью приду! — вдогонку крикнула Марья. — Там, где и вчера. Как только глухарь мой во сне забулькает. — И, словно бы себе, сказала: — Распалил-то как! Вот она, любовь…

Прокопий Иванович выскочил из-за плетня. Под мышкой сверток с духами для Любы.

— А вот и я, — прошипел Прокопий Иванович.

— Ты! А сказал, в канцелярию пошел. Здоров врать, гляжу. Ты в другой раз уж говори, что врешь, чтоб знала я, где тебя нет… А это что у тебя?

Прокопий Иванович спрятал сверток за спину.

— Так, сурпризик один.

Шла им навстречу, шелуша семечки, Люба в белом своем полушалке и в ботиках. Переоделась уж неподалеку в сарае.