Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

— Примериваю, каким он придет. И какая я стану?

Подошла к зеркалу. Зеркало не скажет, нечего и смотреться в него.

Послышался скрип половиц за дверью. Это Арсений. Поставил лыжи в сенцах. Пошлепал перчаткой по обмерзшим толстым лыжным ботинкам.

Вошел в избу. Снял шапку и повесил ее на рогатый сук, вбитый в стену у двери. Сел устало за стол.

— Лося убили.

— Поди, не для удовольствия убили: есть-то надо, — сказал Аверьяныч.

— Я понимаю. Но как бьют: в упор, свинцом в голову, а потом по горлу ножом из косы.

— Не гладить же его и уговаривать: разделайся сам на куски, а мы тебя в чугунке сварим для употребления… Ты что решил, акт составлять?

Настенька повязала платок: за водой сходить. Но ждала, остановилась, что скажет Арсений.

— Попросили, чтоб я этого не делал.

— Не в лосях дело, уважаемый ты наш лесничий. Гоняют и бьют лосей чины по своим разрешениям. Фляжки поднимают, как печенеги. Понаблюдал. Мясо — в багажник, а воспоминания — в книжку, чтоб было потомству, с кого пример брать.

— У зверя в глазах слезы, а по нему топорами.

Настенька взяла ведро: «Жалостливый у меня жилец».

Заскрипела звонко дужка ведра на улице. Аверьяныч достал письмо. На его имя это письмо пришло. Третий день уж носил, не знал, как и быть.

Арсений взял письмо и стал читать.

«По просьбе друга пишу, который в последнюю минуту свою сообщить просил, что выписан из жизни навсегда Поярков Павел, и повторил при этом, как повторял: не виноват…»

Вздрогнул Арсений.

— Что это?

За стеною: кап и кап, кап и кап.

— Что написано, то и есть, — сказал Аверьяныч. — Семи смертям не дался, а тут пропал.

Арсений все еще глядел в письмо.

— А я тут про лосей…

— Этого не спрячешь, а Павла не вернешь. Как Насте скажем?

— Постой… Я сегодня вдруг вижу, она, помнишь, когда на берегу сидели, колосок спрятала, достала его и глядит. Это только и осталось, колосок ей остался… А может, в печь это письмо?

— Чтоб для пепла жила?

— Что хуже?

— После быстрого огня трава скорей растет, чем там, где долго тлеет она, сердешная.

— По выжженному опять жечь. Я, право, не знаю. Как же это он так? Может, потом, после когда-нибудь скажем? Потихоньку. Письмо на тебя прислано. Значит, не хотел, чтоб сразу узнала, а чтоб весть эта через нас прошла. Хватит ей! За что это ей?

Настенька зачерпнула из проруби целое ведро воды. Вода колыхалась, была и зеленой, и голубой, и прозрачной.

На том берегу Ваня катался на салазках. Один здесь: на гору у брода ребята его не пускали. На шапке и на спине следы от снежков — гнали оттуда.

Забыл он перед матерью все обиды. Торопливо карабкался на берег, вот посмотрит мамка, как он катается.

Залез на самый верх, лег на салазки. С крутого берега его стремительно вынесло на лед. Дзынь — со звоном разнеслось по реке… Вдруг отчего-то радостно стало Настеньке, показалось: вот-вот Паша придет. Или это от весны? Потом и этого не будет, как узнает, что принадежит весна и обманет.

Ваня подъехал к матери.

— Хорошо катаешься, — сказала она и, присев перед ним, завязала шапку. — А то уши застудишь.

Мать ушла, он опять один. А там, за кустами, с горы на лыжах и на салазках катались ребята, и смеялись, и кричали.

Было много солнца вокруг, лед позеленел, в глубине его мерцало.

К Ване на коньках неслись двое с прутьями. Подъехали.

— Уходи с нашей реки, предатель.

— Я не предатель.

— Отец твой предатель.

— Не предатель он.

— Предатель!

Один стеганул его прутом по спине, а другой — прямо по лицу; схватился Ваня за щеку, упал на салазки.

— Мама! — крикнул.

Но Настенька не слышала. Шла она по проулку. Выбежал Арсений, взял ведро. Вода сверкуче горела и гасла.

В избе он поставил ведро на лавку. Настенька была еще на крыльце, и Арсений успел шепнуть Аверьянычу:

— Молчи. Это невозможно сказать.

Войдя в избу и разматывая полушалок, от которого протаяло в избе свежестью, Настенька сказала:

— Лед-то уж позеленел. Ваня как прокатился на салазках, аж зазвенело.

— Не провалился бы, — сказал Аверьяныч.

— Вот что я думаю, — опять Настя вернулась к своим неотступным мыслям о Павле, — раз портсигар после на столе остался, как говорил Паша, то что-то должно открыться, спасти его. Где дым, там и огонь. Не может быть, чтобы правда далеко была.

— Правда! — сказал Арсений. — Говорим о ней и зовем ее, а стоит ли она того, если придет слишком поздно, бессильная вернуть то, что ложь загубила?

Настенька подошла к окну. Качается на огороде почернелый подсолнух.

— Как жить тогда, если и надежды не станет?

— Как жить! Прекрасный, чудесный и всесильный человек спрашивает: как жить? Надо жить и ждать.

— А она давно стоит там и ждет тебя.

— Кто? — удивился Арсений.

— Твоя правда в белом полушалке.

Закат тонул в аспидно-черной туче, распластавшейся над лесом, багрово зияло из нее. Раскаленно-розовый воздух плавил растянувшийся к северу ледоход облаков.

Люба ждала Арсения на околице у плетня. От зимних вьюг накренился плетень к черемухе, и та держит его: с ним она, как при дворе; никто не тронет, а упади он — ничья, поломают в цветенье. Вот и держит она его, ветвями прижала.

Свет от заката мигал на Любином полушалке и на лице ее.

Пригляделась Люба: какая даль за закатом, бескрайние, уходящие к лиловой горе поля облаков, и на этих полях заиндевелые деревья, ряды белых, розовых и красных копен, дорога, темная с одной стороны, а с другой — вся в малиновом огне, и там она, Люба, будто идет по этой дороге, и жутко, и радостно ей, что она так.

«Почему так? Никогда не видела, чтоб таким было небо».

Шагал в деревню Прокопий Иванович в валенках с галошами, в полушубке, с большим желтым портфелем, похожим на бочонок: так набит бумагами.

Прокопий Иванович поставил портфель к плетню. Решил поймать Любу. Раскинул руки и ловко так схватил ее.

— Поймал, поймал смородинку!

Она оттолкнула его.

— Подышал жарком молодым, ох ты, господи! Сердце схватило.

— Песок уж сыпется.

— Не скользко зато. Ступаю с твердостью. Не то что некоторые — об собственные каблуки спотыкаются.

Хитер был Прокопий Иванович, да что тут хитрость, да тут и ум, голову потеряешь перед женскими глазками!

— Нашумели мы тут, — сказала Люба. — Подумают еще, гуляем с тобой.

— А и погулял бы, — признался Прокопий Иванович. — Я теперь не то, что прежде был: при власти, прилип к колесу. Крутится колесо, едет — не сам везешь, а едет. Перед президиумами сижу — перед красным столом, а скоро и за красный стол сяду — и выше, выше-туда!

— А я тут при чем?

— И ты со мной… не перебивай, не перебивай, дай мечте воспарить… К морю, к пальмам, к заливам лазурным. Сбегутся все и глядеть станут… «Это он, — скажут, — а это она, такая молодая, как цветок в ветвях его».