Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Марья выхватила у мужа сверток. Развернула его.

— Духи! Да как пахнут!

— Мой подарочек тебе за любовь твою верную.

— Мне?

Но тут Люба сказала:

— Это он мне обещал.

— А ты кто такая, чтоб тебе духи дарить?

— Скоро узнаешь! — Люба взяла Прокопия Ивановича под руку. — Идемте! Черт с ним, с подарком, вы мне дороже любого подарка.

Марья вцепилась в мужа обеими руками.

— Куда это он пойдет? Никуда он не пойдет.

— Со мной пойдет.

— Ну, наглая…

Люба нетерпеливо потянула Прокопия Ивановича, дернула даже.

— Не наглее тебя!

— Да ты что, в самом деле! — крикнула Марья.

— А ты думала, что? Такие мужики на дороге не валяются.

— Это что ж, на две половинки его разорвать?

— А и разорвем на половинки, а целого тебе не отдам.

Так тянули они Прокопия Ивановича, что вывалился он из полушубка.

Марья перекинула через плечо полушубок.

— Жалела я его с полушубком отдавать, а без полушубка бери!..

Люба спряталась за Марью и засмеялась в ее спину.

— Ну, будет, будет уж, — сказал Прокопий Иванович добродушно. — Проказы. Пользительно это — посмеяться да поиграться на свежем-то воздухе, — добавил он, надев полушубок, и потуже завязал шарф.

Так он это сказал, что и Марья и Люба решили, что друг над другом все и посмеялись: поверить не могли, что мог Прокопий Иванович допустить такое посмешище над собой.

Но что случилось? Кричит Настенька:

— Ваня… Ваня!..

Пропал где-то Ваня, все обыскали, нет нигде.

Пробежал Арсений.

— Ваню не видели?

— Видела я его перед вечером, на броду катался, — сказала Марья. — Сказала, чтоб домой шел.

Арсений был на броду, но опять побежал туда. Удаляясь, с какой-то последней уж мольбою звал голос Настеньки:

— Ваня!.. Сынок!.. Ваня!

Побежала было и Люба за ними. Но остановилась: вспомнила; дедушка где-то варежки Ванины нашел — там, может, и искать надо?

— Без отца-то как! — сказала Марья горестно.

Прокопий Иванович шапкой сбивал снег с полушубка.

— Ты, идол, все заварил!

— Что значит «заварил»? Их варево, им и хлебать.

— А вот разговоры идут, что портсигар-то после расстрела на столе был, видели люди.

Прокопий Иванович проверил, целы ли галоши: потер мысками ногу об ногу — скрипело. На месте калоши.

— Разговоры к делу не пришьешь. Воздух! Кто видел? Поярков. От него и слух. А если кто и видел, то не скажет, нет, страшно сказать, как видел. Сию минуту и задержат. «Почему там был да что делал?» — спросят и поведут куда следует.

— Так это ты дрожишь, словно бы сам и видел.

Прокопий Иванович подскочил к жене, пальцем поводил перед ее глазами.

— Ты, что это, слушок-то распускаешь? Таким слушком, может, меня и без отравы свести хочешь со скатерки жизни, да у этой скатерки самой с полюбовником воспылать? А ну, как слушок будет, что ты в ту ночь-то в Поляновке была?

— Была.

— А слушок, к слову сказать, и пойдет, пойдет, что к немцам сбегала.

— Ты что, ошалел?

— Не докажешь ничего. Один в защите твоей свидетель, Василий: он бы сказать мог, как в обнимке его ночку ту промлела. Один свидетель, да и тот расстрелян… с трех пуль.

Марья даже отступила от мужа, страшно ей стало.

— Ты что… что видел?

— В яме на черепе его три дырочки сосчитал.

— Отсохни язык у тебя!

Прокопий Иванович снова приблизился к ней.

— Жизнь — она как рубашка: и верх и изнанка в ней есть: одна, а надвое в каждом. Ликовала твоя и его изнанка. А теперь я ликую всей изнанкой, до шовика последнего с ниточкой. Подлецом назови, сволочью последней, а я ликую. Могу ликовать, как хочу. Чист! До прадедов моих чистенько все. На отца и деда молюсь, что они для моей анкетки так постарались, чтоб чистенько все было. Чистенько! Ликую!

— Замолчи! Страшно стоять с тобой.

Прокопий Иванович изогнулся, сгорбись и вытянув шею, проговорил с ехидцей:

— Страшно! — и разом лицо его иззлобилось в морщинах. — А с Поярковым и с Василием не страшно было, как они ликовали под заревами крушений, в которых люди корчились? Враги, скажешь, корчились? А мы им тоже враги, а для себя люди, как и они для себя люди. Мы себе ликуем, а над нами, над всем миром Наполеоны ликуют. Почему? Потому что человек человеку изменяет, чтоб ликовать, как ты с Васькой ликовала. А теперь и мне дай поликовать. Подло? Подло! Да не от меня та подлость!

— Что с тобой? Пошли. Да пошли же! Ванятку вон ищут.

— Ванятку?

— Пошли, идол. А то вон у колодца живо из ведра остужу.

Отыскали Ваню под кустом возле реки. Забился тут и заснул. С вечера морозно стало — замерз бы.

Аверьяныч тут же живо раздел Ваню, растер его до жара и завернул в свой полушубок.

Дома Ваню укрыли одеялами, напоили чаем с малиной. Послали за доктором. Ручонки распухли, были в красных пятнах.

Арсений сидел на лавке — темно было его лицо. Как бывает: и молод, и работа хорошая, и любит его девушка — живи, радуйся. А вот какой крест на себя взял, жил в этой, богом проклятой избе. Жалел их, не мог оставить.

Вошла Люба с фонарем: тоже искала Ваню. За стеклом фонаря — огонек, тут чуть видный, робкий, а там, в темноте, как молния, метался свет его.

В избе полно народу: каждый с советом приходил, чем-то помочь хотел.

Люба заглянула за занавеску. Ваня лежал в кровати, голенький, бледный. Аверьяныч растирал его водкой, которую Настенька подливала из бутылки ему в ладони.

— Жалеешь ты, мать. Больше лей, — говорил Аверьяныч и тер Ваню. — Вовнутрь ему еще бы капнуть.

Арсений очнулся от запаха подмерзлой капели. Пахнуло от Любиного настуженного полушалка, который она, не развязывая, стянула с головы: жарко стало.

Арсений прикрыл глаза рукой.

«Чего я испугался? Сейчас просто не время!»

Из-за занавески вышел Аверьяныч. Он тут был за лекаря, пока приедет доктор.

— Как мальчонка? — спросила его Марья.

— Градусами я его растер и некоторое количество вовнутрь капнул, — доложил Аверьяныч. — Приняла душа: улыбнулся и шепчет мне: «Дедушка Аверьяныч, пчелки золотенькие вьются».

Марья провела по глазам рукою с платком.

— Пчелки золотенькие… бедный!

— Еще бы в баньку его, да с парком.

— Погодить надо. Что доктор скажет, — посоветовала Марья, — хуже чего не было бы.

— Доктор скажет… Мне один после войны сказал, что у меня рак в животе, — заговорил Аверьяныч. — Стою и думаю: «Когда это я проглотил его?» Спрашиваю: «Он что же, вареный там или живой?» — «Операцию, — говорит, — будем тебе делать». — «Не, — говорю, — ежели он вареный, то его пивком надо облить, чтоб не засохнул, а ежели живой, то он у меня, паразит, долго не наживет на моих крапивных харчах». Вот и рака нет, и живот цел.

— Видно, рак у тебя вареный был, — засмеялась Марья.

— Может, и вареный, — согласился Аверьяныч, — как-то не заметил: газету ли читал или сказать что хотел, а он оттуда и сиганул.