Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

— Как с портсигаром-то вышло? Как это ты умеешь, с подробностями, расскажи, — попросил Павел Прокопия Ивановича.

— Вот сюда за кусток идем, чтобы не видно было. Тут и скажу.

Павла насторожили его слова.

Они встали за куст, перевитый хмелем в серебристо-зеленых башках.

— Дозволь вопросик задать тебе? Спасибочко, может, потом скажешь… Она про тебя знает?

— Настенька? Что знает?

— Что за смертью-то жив-здоров стоишь?

— Нет.

— И не намекал?

— Она ничего не знает, никто не знает.

Прокопий Иванович испугался, даже пожалел, что начал этот разговор: «Никто не знает. Один я знаю. Замолкнуть могу вполне».

— Для советика спрашиваю. Слышь, портсигар снят, а другое не вышло бы.

— Что другое?

— Сказал бы, да горяч ты: убьешь еще, как Посохина Ильюшку убил.

— Помнишь…

— Да и ты сейчас вспомнишь!

— Договаривай.

Прокопий Иванович отступил по траве.

— Страшно!

— Как у тебя шкура дрожит!

— За тебя дрожит.

— Да выпускай яд-то. Что жалом лижешь!

— Знаешь, кого расстрелял?

— Что?!

Прокопий Иванович прикинул, куда бежать на случай, и сказал:

— Не бунтуй, а то пожалеешь, Ильюшка-то Посохин наш был, разведчик. Вот кого расстрелял ты! Почести тут были ему.

Павел побледнел.

— У самого, что ль, дьявола ты на побегушках! — крикнул и хотел оттолкнуть Прокопия Ивановича, но не оттолкнешь правду.

Прокопий Иванович хотел отметнуться от Павла, да на траве тапочки его скользнули. Но он и на четвереньках разгон взял.

Павел вышел из-за куста на тропку, за папиросы схватился. Прокопий Иванович стоял поодаль. Достал и он из-за уха свою папироску.

Бился в руках Пояркова огонь, только Прокопий Иванович никак не мог поймать его папироской.

— Главное-то, главное я не сказал.

Остановился огонь в затвердевших сразу руках Пояркова.

— Что еще?

— Портсигар-то подложен был. Начальник полиции подложил. А Илья Посохин видел. Ночью пошел он, чтоб портсигар-то отрыть, а ты…

— Стой!.. Молчи!.. Молчи, — шепотом добавил Поярков и огляделся… Вон там, из-за ивы, вышел он к Посохину и выстрелил… «Не губи!..» Его и себя погубил.

Под ивой на воде слепяще проплыло отражение солнца — почернело все перед глазами Пояркова.

— Выдрожал и я в своем жизнеописании, — заговорил Прокопий Иванович: теперь и посочувствовать пора и посоветовать. — Жить нынче по совести можно. А по совести жаль мне тебя, и еще советик тебе один в моей жалости созрел. Уходи и жить будешь, потому как умер ты и никто про тебя не спрашивает и спрашивать не будет. За смертью-то и стой: не увидят, и я не видел.

— Что я натворил!

— Что поделаешь? Хорошо быть со счастьем, да нет его для тебя. Не тревожь гнездо. А то снова взметется. Намучились они через тебя.

Поярков сорвал травинку с колоском. И опять сиренево рассыпалась пыльца.

— Домой шел…

Прокопий Иванович подхватил:

— Неузнанно, неузнанно зайди. Они на покосах, а Ваня сейчас дома один, видел я. Зайди воды попить — он и не узнает тебя. Поверить невозможно, что воскрес. А воскрес! Ловко ты это насчет смерти придумал. Пригодилось-то как! Я не скажу. Да тебя и нет, мерещится мне, видение все. Видение!.. Нет никого!

Через минуту и на самом деле не было никого: ушел Поярков. Только лежала в траве забытая котомка. Прокопий Иванович развязал ее: в котомке краюшка зачерствелого хлеба и камень желто-бурый с прожилками кварца.

«Видать, память с каторжной земли, — определил Прокопий Иванович. Повертел камень. Блеснула крапинка золотая. — Золото! — Прокопий Иванович по крапинке пальцем поскреб. — Золото! Эти камни, значит, дробил — с золотом. На колечки, на серьги и ожерелья для красоты и роскошества, для чьей-то ручки тепленькой и беленькой, чтоб еще и золотцем покрасовалась ручка-то, чтоб с пальчика с розовым ноготком и блеск был и видение».

Прокопий Иванович завязал котомку и спрятал ее под куст: «Найдет, как поищет. — Лопушком прикрыл котомку. — Камень и горбушка. Горбушку съест, а камень… Тоже имущество. А как воевал и верил, за счастье страдал. Кому-то счастье, а ему? Котомка горькая. Вот как! И никто ведь не даст от счастья долю самую малую. Не по жадности, а что человека убил. Решил задачу великую, а в ответ не поглядел».

А где же изба его? На месте ее — дом с террасой, обвитой хмелем и вьюнками, с большими широкими окнами, в которых раздувались цветастые шторы.

Во дворе, на столбике, натертый кирпичом до блеска рукомойник, полотенце белое полощется на ветру.

Нет и следа от прежней избы. Только камень узнал. Прежде лежал он с угла избы, как подпирал ее этот камень — серая глыбина с черно-слюдистыми блестками. А теперь отвалили его к плетню, в лопухи, поржавел и засивел в сырости.

Только что прокрапал дождь, парило от лопухов. А ведь когда-то тут лес начинался, так близко стоял, что вечерняя тень его освежала нагретую за день избу, и дышали из сумрака потухавшим зноем смородники.

Поярков поднялся на террасу с выкрашенным масляной краской полом. Стол с самоваром, качалка, в которой мальчик в клетчатой рубашке читал книгу — склонил голову, раскошены пробором светлые волосы его… Неужели сын?

«Сынок, — улыбнулся Поярков, тиха была эта улыбка, с грустью. — Вырос-то как!»

Ваня отложил книгу, почувствовал: кто-то застит свет в дверях. Седой человек в ватнике глядел на него.

«Узнал, узнал», — так и затрясло Павла от радости, что вот-вот крикнет сейчас сын: «Папка!..»

— Вам кого? — спросил Ваня.

— Сынок… дома кто есть?

— Нет.

Павел переступил порог.

— Попить бы.

Ваня вынес кружку воды, до краев наполнена.

«Вот и без меня вырос, — подумал Павел. — Глаза мои, и подбородок мой, и волосы, — узнавал он себя, свое детство. — А пробор — как у Арсения», — заметил Павел.

Глаза материны, подголубленные, и пригляделся, вроде бы его, никак не разгадаешь, так любовь слила в них свет.

«Сын!.. Господи!.. Сын ведь стоит, человек!»

Павел держал в руках кружку. Чуть дрожала вода.

— Что ж не пьете?

Пил эту земли родной воду с родниковым холодком, с запахом сырого сруба: это еще от прежнего осталось — вкус воды старого колодца.

— Жарко, а вы в ватнике, — сказал Ваня.

— Куда ж я его дену? Гардероб носить с собою?

Ваня и Павел засмеялись, и смех-то похож, и глаза у обоих сузились, и, казалось, смеялись оба потому, как очень уж смешно, что они так похожи друг на друга.

— Еще воды? — сказал Ваня.

Павел допил из кружки.

— Хватит. Вода вкусная, лозой пахнет.

— Лозой? А ее срубили.

— Зачем же?

— С нее листья сыпались в колодезь, сор.

— Листья-то чистые… Но лоза отрастет. Не рубите… Глаза у тебя какие?

— Какие?

— Вроде бы мамкины.

— А вы разве знаете маму?

Рядом на стуле висела косынка ее.