Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Прошли с гармонью ребята и девушки. Павел призастился в тени плетня, остро пахнуло крапивой и мятой.

Когда ребята и девушки скрылись, Павел вышел на дорогу. Неожиданно наткнулся на Любу:

— Ой, кто здесь? — со смехом вскрикнула она, оглядывая Павла.

Люба что-то искала на дороге.

— Что потеряла? — спросил Павел.

— Сережку обронила.

Павел чиркнул спичкой, посветил. В пыли что-то блеснуло.

— Гляди, она, кажется…

Люба надела сережку.

— Спасибо. А то без одной, считай, и сережек нет.

Она заспешила было, но Павел остановил ее.

— Я к тебе шел.

— Ко мне? Зачем? — удивилась Люба.

— Поярков просил сказать…

— Поярков? Так он же…

— Вот и просил зайти к тебе и повиниться, и еще просил перед тобою, как перед иконою, встать…

Павел упал на колени, Люба отступила.

— Что вы! Зачем?

— Так с виною и поклонюсь за него до земли.

— За вину и пропал.

Люба со страхом глядела на него. Свет недалекого окна освещал его лицо с черной, как порох, морщинкой на лбу.

— Это вы за него тогда письмо прислали?

Он промолчал.

— А я как с Ваней увидела вас, так-то хорошо вы с ним за руки шли — родственники, подумала, похожи даже на Пояркова. А вы вот кто, оказывается. Оттуда?

— Да.

— А у нее что ж рубашки, что ль, нет человеку?

— У кого?

— У Насти, жены его.

— Да ведь я убийца!

— Убийца?

— Отца я твоего погубил, — выговорил Поярков.

— Ты!..

Тихо, так тихо, что, доверившись тишине, совсем рядом завторил перепел: «Жить пора… жить пора…»

— Да ведь ты…

— Я сам про свою смерть написал.

— Ты… Ты… — проговорила Люба в смятении. — А т а м так спокойно горит свет…

— Там не знают. Никто не знает.

Как холодом прознобило Любу.

— Страшно.

— Нельзя мне к ним.

Как она это сразу не узнала его! Вот ведь и глаза его, и губы, и голос, но седина да черная, как порох, морщина на лбу словно отсекли оставшуюся в памяти молодость его.

— Вижу, вижу теперь — ты! И Ваня про тебя не знает?

— Нет.

— Не знает, что с папаней ходил?

— Так лучше.

Поярков стоял перед Любой, а она все не верила, как будто блазнилось ей на этой смутно отсвечивающей дороге. Хотела уйти: какое ей до всего этого дело — и не могла.

— Седой уж стал, — сказала она. — Верю, ты не злодей, чтобы убить ни за что, ни про что… Ты же ведь знал отца, а убил — и не дрогнул!

— Себе не прощу. Пятно на мне…

— Ваню твоего жалко. Больше всех его жалко.

— Так и не узнал он меня.

— Думаешь, одна я тебя видела?

— Прокопий Иванович… Но кто поверит?

— Ты же с Ваней был. Потому и поверят.

Все передумал Павел: как быть… как быть? Вот как-нибудь потихоньку бы Ванятке шепнуть, что жив папка. А коли жив, так что ж не идет? Или забыл? Такой он, сын, что и забыть может?

Павел перекинул через плечо котомку. Радужно расплылся перед глазами свет родного окна: «Сынок…»

Люба отвернулась, горько заломило сердце.

— Погоди.

— Сколько я горя посеял! Хоть бы бурьяном заросло. От расстрела бежал. А куда? Опять горе сеять?

— Идем.

— Куда же?

— Ко мне. Может, еще раз повидаешься с сыном? Или боишься?

— Я не боюсь, я закремнел. Меня ведь и нет, одно имя осталось, да и то проклято.

Печь в избе празднично выбелена. Стол накрыт белой скатертью. На столе в кувшине малиновые цветы иван-чая. В ярких цветах занавеска на другой половине избы.

Люба занавесила окно.

Павел нерешительно стоял перед порогом: «В чей дом вхожу?..»

— Что, совесть не пускает? — сказала Люба. — Хозяйка здесь я. А совесть твоя кто такая?

— Моя хозяйка.

— Та самая, что к убийству подтолкнула?

Павел зацепил за порог, упал. «Зачем пришел сюда?»

— Совесть! Кому она нужна, твоя совесть! По совести я тебя ненавидеть должна, а по-людски жалею. Садись, голодный, поди.

Павел тяжело поднялся с пола.

— Что ж, спасибо за урок. Умная ты стала…

Люба поставила на стол хлеб, тарелку с картошкой. Павел развязал котомку и достал нож. Прижал хлеб к груди, отрезал ломоть. «Хлеб дома моего…»

В развязанной котомке Люба заметила камень.

— А это что?

Павел не ответил, он чистил картошку, и руки его дрожали, Люба смотрела на него, как он горбился, как чуть откусывал от картошки и хлеба и медленно жевал.

В дверь постучали.

Павел сразу же встал и убрал все свое — следов не оставил.

Люба выглянула в окно.

Стук в дверь повторился.

Павел едва успел скрыться на другой половине избы, выпрыгнул в окно, как дверь распахнулась, ворвался Прокопий Иванович. С трудом отдышавшись, заговорил:

— Искал тебя, с ног сбился, а тут вижу — окошки засветились — бегом сюда, пока не легла.

— Жаль, на двери пружины такой нет, с оттяжкой, — чтоб отбрасывала тебя куда-нибудь подальше от моей двери. Чего пришел?

— Новостишка есть. Задрожишь, как скажу. Убийца явился.

— Какой еще убийца?

— Отца твоего убийца, Поярков.

— Во сне, что ль, явился?

— Являлся и во сне, а сегодня говорил с ним, потрогал даже.

— Ты что же, мертвого трогал? Дошел ты, Прокопий Иванович.

— Не шутействуй. Не шутействовать пришел.

— Какое уж тут шутейство! Ужас наводишь перед сном. Ступай проспись.

В распахнутом окне внезапно показался Павел.

Прокопия Ивановича словно ветром выдуло в сени. Хотел было бежать, но вместо двери наткнулся на стену, так ударился, что в избе загудело.

— Меня-то напугал, — засмеялась Люба.

В избу опять вернулся Прокопий Иванович.

— Это он ждет.

— Да кто — он-то?

— В окне… в окне он был.

Люба выглянула в окно, заметила в тени яблони Павла.

— Да никого там нет. Мерещится тебе что-то, Прокопий Иванович, не в своем ты уме вроде бы. Пойду кликну Марью.

Прокопий Иванович, прижавшись спиною к печке, мелко дрожал.

Прибежали Люба с Марьей.

— В окне ему, видишь ли, что-то поблазнило, — сказала Люба.

— Он и без тебя тут был, — шепнул Прокопий.

— Кто был? — спросила Марья.

— Поярков.

— Господи! — ужаснулась Марья.

— На окно показывает, орет, а там никого. Может, притворяется, поди, лень на работу ходить. Веди его отсюда.

Занавеска опять колыхнулась от ветра.

— Нет, нет! — закричал Прокопий Иванович. — Я не Прокопий Иванович, совершенно не он.

Марья толкнула мужа в спину.

— Ошалел! Ты, Любка, раскипятила его остатки, чугунок-то и треснул. Пошли, идол!

Люба закрыла дверь за ними.

Павел вернулся, сел за стол, стал завязывать котомку.

— Все небо в звездах. Давно не глядел на них.

Шел двенадцатый час, свет в окнах погас, деревня затихла. Только звездный ковш мерцал над гумнами. Люба постелила Павлу на сеновале, под крышей.