Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

— Сынок, а принеси-ка воды еще, не напился.

Ваня с кружкой выбежал на крыльцо, а Павел взял со стула косынку, прижал ее к лицу.

Пахнуло полынным теплом Настенькиных волос, сенокосами и жизнью другой… Жизнью другой… Вон там, за раскрытой дверью, у зеркала, столик отполированный, тахта, маково разъярченный ковер на стене, нет ничего, что зароднило бы в этой отчужденности.

Ваня принес и поставил кружку с водой на уголок стола.

— Глаза у меня папкины, и мама так говорит.

— Говорит!.. Как же она говорит?

— Иной раз поглядит только, а я знаю: про папку вспомнила… Садитесь. Мама и дядя Арсений скоро придут.

Павел сел на краешек стула, согнулся, призадумавшись: «Что ты? Жизнь-то уладилась. Хорошо. Главное, что им хорошо…»

— Устали? — спросил Ваня.

— Так это я… так… Рыбу ловишь?

— Ловлю.

— Сегодня на зорьке клевать будет хорошо. За бродом сейчас я таких голавлей видел! Гуляли. Приходи.

— Приду.

Павел поднялся, пожал руку сыну.

— Какая рука!

— Вот у вас рука — это рука!

Ваня долго глядел на руку отца с закоревшей ладонью, в мозолях и в морщинах, которые гадалки называют линиями судьбы и жизни.

«Не сердись», — подумал Павел и слегка сжал ладонь — резче и глубже стали эти морщины.

— Вот бы мне такую, — сказал Ваня.

— Эта рука как твоя была. Вот ты воды мне дал, другому — хлеба дай, дверь открой на стук поздний, укажи дорогу прохожему. Запомнишь?

— Да.

Ваня посмотрел на свои руки.

— А я чуть их не отморозил.

— Как же так?

— Рукавички потерял, а дедушка Посохин нашел и залатал. Теплые-теплые были.

— Жив ли дедушка?

— Схоронили.

— А внучка его Люба?

— Здесь живет.

— Она… она, как она глядит на тебя?

— Она хорошая, лучше всех.

— И ты будь с ней лучше всех.

Павел заслышал голоса и заторопился.

— Куда же вы? Мама и дядя Арсений идут, — сказал Ваня.

— Косу… косу я возле речки оставил, сынок. Не взял бы кто. Скажешь, что спрашивал я: покосить не надо ли?

— Да вот же они!

— Я сейчас… Приду скоро.

Павел не сразу свернул за плетень, остановился на миг… Вот она, Настенька! Приколота цветастая косынка к вьющимся волосам. Лицо от работы жаркое, загорелое, в малиновой свежести губы — смеется.

«Вот и поглядел. Разберись теперь, кто более прав имеет на эту жизнь. Тут, как лучше, так и должно быть. А лучше не мешаться, раз все забыто».

Так думал Павел, уходя по дороге.

Как мечтал он о воле! На все четыре стороны вышла ему воля. Да ведь и это великий дар — жизнь.

И Павел остановился. Стоял среди репейников за деревней. Тут и прилег. С больших лопушиных листьев проливалось солнце на землю с сухим быльем. А в синеве, от которой ломило глаза, вершины облаков насквозь были посеребрены.

«Куда я пойду отсюда? Некуда. Как уж есть, так и жить надо… Жить!»

«Жить пора… жить пора», — торопливо завторил во ржи перепел.

«Советчик ты малый». И Павел улыбнулся, закрыл глаза.

Настенька прислонила у крыльца грабли, Арсений — косу. Был с ними и Аверьяныч. Снял ружье, стер платком пот со лба и морщинистой шеи.

— К дождю парит.

— Сейчас чай пить. Пить хочу, — сказала Настенька.

Ваня уже собрал удочки: одна — бамбуковая, другая — из орешника. У Арсения были свои удочки — бамбуковые, составные, метра по четыре.

— Никак рыбу ловить? — спросил Аверьяныч.

— С дяденькой с одним. Он, мама, спрашивал: не надо ли покосить?

— Сами управимся. А чей дяденька?

— Не знаю.

Ваня взял удочки, лопатку и банку: еще надо червей накопать.

— Во какие голавли на броду гуляют!

— Да ну! — удивился Аверьяныч. — Нездешние, знать, какие-то.

Аверьяныч расположился покурить, присев у стены на пень, который выкорчевал и отделал Арсений: очистил от коры, протер наждачной бумагой и пемзой, так что обнажились телесно-загорелого цвета слои с прожилками, черные озерки и наплывы с вишнево-красными крапинами. Любил Арсений по вечерам посидеть на этом пне, любуясь гаснущими далями в красках заката, которые никогда не повторялись, были всегда разные, и один закат он как-то сравнил с красной смородиной. Это понравилось Настеньке.

— Летось в Поляновку один городской тоже косить приезжал, — набивая махоркой трубку, заговорил Аверьяныч. — Весь свой отпуск косил. «Для здоровья, — говорит, — кислороду, — говорит, — несравнимо больше перегоняется, чем так сидеть». — «А зачем тебе, — спрашиваю, — перегонять его: самогон, что ли, какой получается?» — «Наоборот, — говорит, — всякий вред из организма улетучивается». Тут я и косу свою отложил, чтобы вред из меня не улетучился, а подольше бы вредничал за мои деньги со своей посудой.

Арсений просматривал газету.

— Что новенького? — спросил Аверьяныч.

— Все старенькое, опять испытания этих бомб.

— Прилаживаются, значит, как лучше человека распороть.

— Вот именно!

Настенька поставила на стол сахар и чашки.

— Скоро самовар будет готов. Зашумел.

— Сосенки наши, Арсений Николаевич, взялись. Глядел сегодня, — сказал Аверьяныч. — Поглядел и подумал: а леса-то мы не увидим! Ваня увидит, и дети его увидят. Шуметь будет над ними, а мы уже перегноем станем: из земли — в корни, из корней — в листья — и на воздух, на ветер. Пылинкой бы какой или росинкой пристать к какому-нибудь окошку и наблюдать, что за люди?

— Так кто-то, поди, и до нас думал: что за люди будут? Вот мы и пришли на ответ. Что мы за люди? Это главное, а не то, какими они будут. Мы должны быть людьми. Работать надо, чтоб разогнувшись и оглядевшись вдруг, сказал бы каждый: «Как чисто и красиво, что я сделал, что все сделали!»

В дверях стоял Прокопий Иванович, прислушивался.

— Извиняюсь, за газеткой пришел, да вот приладиться к разговору хотел: как косили?

— Хорошо, — ответил Арсений.

— Слава богу, погодка стоит. Но дождичек намечается, даже гроза: тучи наволакивает, если стороной не обойдут.

Настенька поставила на стол самовар. Разлила чай в чашки. Поглядела на Прокопия Ивановича и ему налила.

— Благодарствую, — проговорил он с улыбкой и подсел к столу. — Случайно слышал словцо нового веяния. Могу вам возразить?

— Конечно, — сказал Арсений.

— Надежды мало, что так скажут, как вы сказали.

— Почему?

— Один сделает и вскрикнет от радости, а другой подергает да за свой забор потащит, а там себе и воскликнет: «Как чисто и красиво, что я себе сделал! А что за забором — мне наплевать. Наплевать на тех, кто с краюшкой черствого хлеба остался и с камнем каторжным».

Аверьяныч подул на чай в блюдечке.

— А и смел ты стал!

— Дозволена теперь смелость. Газетки бы читал — знал. А то все ярлыки на посудах читаешь.

— По горькой это я привычке. Не дочитал до конца, решил сначала все повторить, а то интереса не будет с преждевременно известным концом.