Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Раскрылась дверь. Старик Посохин, без шапки, седой, перешагнул через порог.

— Где, где мальчонка?

Бросился за занавеску, упал на колени перед кроватью, где лежал Ваня, ручонки его ощупал.

— Ручонки-то холодные. Милый, сыночек, не виноват твой папанька, не виноват!

Все слышали, как сказал это Посохин.

— Люди! Портсигар в могилу подложен был. Мой сын Ильюха видел, как начальник полиции подложил и сказал: «От нас ушел — от своих не уйдет». Ночью Ильюшка пошел, хотел портсигар этот вырыть из могилы. Да не дошел… Застрелил Поярков его… Утром танки пришли — помяли, подавили все: затерялась могила… Знал я все, а не сказал… За сына боялся.

Люба обняла деда, прижалась к нему.

— Дедушка, что ж ты наделал!

— Паша! Паша, радость-то какая! — закричала Настенька. — Ваня, папка наш скоро придет!

Аверьяныч достал из кармана письмо.

— Опоздал ты, Посохин. Умер Павел Иванович.

Настенька и улыбалась еще и уже дрогнула от этой вести.

— Кто умер? Паша?

— Да, — сказал Аверьяныч.

Подломились ноги, за стенку хваталась Настенька, сползала по стенке на пол.

Много лет прошло с тех пор, а на берегу, где когда-то провожали Арсения, как будто шумели все те же орешники с солнцем в листве, с зеленым светом.

Просинилась даль в знойном мареве. Как и тогда, был июль с выспевшими под покос травами.

На берегу стоял седой человек с котомкой, перекинутой через плечо. Ватник его обветшал, выцвели брюки, ботинки стали похожими на колодки… Это Павел Поярков. Не узнать его — так изменился.

«Вот и пришел. Что ж не иду, словно страшусь чего-то. Хочу прохожим неузнанным прийти, мертвый для всех и проклятый. Неузнанным и жить бы тут, начать все сначала».

Доносились из деревни голоса, слышно было, как отбивали косу. Звук звонко отдавался в лесу и на той стороне, за рекой.

«Говорят, замужем… Не дождалась. Но меня и нет, зарыт давно. Кого ждать? Мертвого?»

Глядел на него из-за кустов Прокопий Иванович. Он рыбку пришел половить. Притаился и вдруг руку поднял, перекреститься хотел, но опустил: не поверил в то, что увидел.

Поярков достал папиросы, спички и сосредоточенно стал закуривать. Подскочил Прокопий Иванович с папироской. Он в белой полотняной рубашке, перепоясанной пояском, в брезентовых тапочках. На голове — картуз, в тени от козырька спрятались глазки.

— Дозвольте огоньку от вашей спички.

Спичка сгорела и давно погасла, а они все глядели в глаза друг другу. Прокопий Иванович с некоторой дрожью в коленках глядел.

— Глазами прикуриваешь, — сказал Поярков.

Прокопий Иванович заложил папироску за ухо.

— Вроде бы знаком. Только того знакомого не должно быть: скончался, усоп, потому и не уверен я, что после окончания по земле ходят. Чудеса это были бы.

— Тот твой знакомый привет тебе с того света передавал.

— Ай был там?

— Рядом проходил, возле стенки.

— Как это ты ловко!

— К деревне тут выйду? — спросил Павел, хотел так спросить, чтоб уж поверить наконец, что рядом деревня, за лугом, что можно выйти к родному дому.

Прошел несколько шагов по трепке, остановился.

— Или забыл дорожку-то?

Павел обернулся. Ветер и солнце в седых волосах.

— Тебе что надо!

Прокопий Иванович показал на примятую траву у берега, под которым листья кувшинок с желтыми кубышками цветов.

— Рыбку вот поудить иду.

— Так и иди…

— Как ты смело! Не знаешь броду, а лезешь в воду. А вода тут мутненькая, и бездны под ней.

Вот и намекнул на что-то Прокопий Иванович.

— Все мутишь, — сказал Павел.

— Что ты, бог с тобой! Не в наших это силах — мутить.

— Признал?

— Рад бы признать, да ведь ты умер.

Усмехнулся Поярков.

— Шутействуешь, — и как только сказал он так, Прокопий весь как замаслился от улыбочки.

«Признал-то тебя сразу, да не поверил», — подумал он и приложил руку к сердцу.

— Ты! Господи! Воскрес, значит. Воскрес! Вот и чудеса.

— Воскрес. Люди воскресили. Пришли настоящие люди и воскресили.

— А не сломался, гляжу. Только седой, как выморозило тебя в холодных-то краях. Там был?

Прокопий Иванович вытащил из-за уха папироску. Постучал по карманам: нет спичек, забыл, а попросить у Пояркова не решился и снова заложил папироску за ухо.

— А что тут было на другой год, как тебя взяли, весною! Весною ты и пришел бы. Радость, а тебя нет, — умер. Как это ты поспешил, столько лет промаялся по загробным краям? Портсигар тогда снят был с тебя.

Поярков знал уже об этом. Когда пересматривали дело, сказали ему и о портсигаре. Обвинение в предательстве было снято.

— Вот как, Прокопий Иванович, пришла все-таки правда? А ведь ты и тогда мог мне поверить. Мог поверить!

— Мог бы, а ты сам бы разве скрыл? Нет. Не по характеру, чтоб в своей изнанке его держать. Я заявил, а Настенька выручить могла.

— Как?

— Допрос помнишь?

— Не забыл.

— Настенька твоя на допросе обронила, будто ты ей сказал, что придешь в Поляновку. А Донцов и зацепился: «А ты кому-нибудь говорила, что он зайдет? Говорила ты кому-нибудь?» Это Донцов повторил. Тебя пуля ждала. А Донцов пожалел: «Говорила ты кому-нибудь?» На мертвую сволочь могла тогда сказать и запутать все. Так и думал Донцов, что запутает и спасет, хоть от пули спасет. А она: «Нет, не говорила». Все и оборвалось.

— Не могла она врать.

— Не захотела.

— Пусть не захотела.

Что вспоминать прошлое. Хотелось знать, что ж теперь-то будет. «Замужем…» Вот как уладилось. Да ведь он сам так решил, чтоб его не ждали. Думал, как лучше: «И без меня счастлива». Он слышал, что счастлива. Мог бы и не приходить, ничего тут не изменится.

Тень облачка порябила по траве и улетела в простор к бело-зеленым березам, затонувшим до середины стволов во ржи.

«Хозяин собственной жизни. Ты знаешь, что это такое. Так вот и радуйся!»

— Замужем теперь за Арсением. Он так и остался тогда рядом с ней для утешения, — ворвался голос Прокопия Ивановича. — Будь осторожен возле них. А то счастье из гнездышка вспугнешь.

— Не чужой вроде бы.

— Да у гнездышка, может, лишний. Годов-то сколько прошло! А перепелочка одна не бывает. Вот и погляди. Возможность у тебя есть подглядеть, что после смерти бывает, как она, жизнь, устраивается вполне без нас, своим чередом по будням и праздничкам течет с утра до вечера, с чайком и любованием возле речки на звездочки всякие.

— Не переживай.

— Сочувствую.

Не все сказал Прокопий Иванович. Что там Настенька! Это все свое, сами и разберутся, а непоправимое есть. Так и порывало его сказать. Да ведь убить может Поярков, чтоб никто и не знал, что живой приходил, и скроется навсегда от прошлого, из которого на теперешнюю его дорожку корешки проросли с кровяными ягодками.

«Притаивает что-то». — Павел понял это по глазам, которые скользуче прятались.