Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

— А тому, кто с каторжным камнем, радость к родному порогу прийти, — сказала Настенька.

Прокопий Иванович живо повернулся к ней.

— А как и порога нет у него, как над мертвым, над ним закрыто все?

Настенька растерянно оглядела стол:

— Что я забыла? Ложечки…

— Я принесу, — сказал Арсений.

Он поднялся и принес ложечки.

Прокопий Иванович грудью прижался к столу, чтоб быть поближе к Настеньке. Глаза его расширились.

— Воскресни Поярков вдруг!..

— Ишь ты, раскипятился! — перебил его Аверьяныч. — Самовару это простительно, потому что вместо головы у него — конфорка медная.

— Потом, может, и узнаете, почему раскипятился… Воскресни Поярков вдруг, а порога-то и нет, закрыт для него порог. А герой! За одну схватку с начальником полиции — герой. У них насмерть с ним схватка вышла. Начальник полиции не просто хотел, чтоб Пояркова убили, он себя спасти хотел, дрожал, потому как знал: не простит ему расстрела Поярков, и в предчувствии мести портсигар подложил. Затерялась могилка, а с нею и смерть Пояркову запоздала, а только успел Поярков отомстить. Так почему же нет его тут? Где он? Может, скрылся за смертью-то и плюнул на все.

— Что я еще забыла? — проговорила Настенька и посмотрела на Прокопия Ивановича. — Я забыла, что вас здесь не должно быть.

Прокопий Иванович встал.

— Меня?

— Да, это вам сказали, — подтвердил Арсений.

— Понимаю, понимаю, как это ловко: посадили за стол, а потом от стола, как собаку, чтоб стыда больше было и унижения… Портсигару, а не ему поверили. А он поверил Посохину?

— Бога побойся, Прокопий! — взмолился Аверьяныч.

— Бунтую за свое унижение! — И, выбежав в проулок, крикнул, чтоб соседи слышали: — А ты еще ко мне в дверь настучишься, чтоб выход найти! Тайна есть!

Некоторое время удрученно пили чай. Так намерзил Прокопий Иванович своим разговором!

— История открылась, — донесся с улицы голос Прокопия Ивановича.

Настенька прикрыла дверь на террасе.

— Что вдруг опять о Павле заговорил? Как живого судит. Про какую-то тайну сказал.

— У него этих тайн — что клопов в моем сундуке, будь они неладны! — сказал Аверьяныч.

— Нет, нет, он что-то знает. Что его так подожгло?

Аверьяныч похвалил чай:

— Хорош чаек. Еще чашечку, — налил кипятку с заваркой покрепче. — Раскипелся он, оттого что Марья его дверь себе прорубила. Он ей в стенку карандашиком постучит, а она отвечает: «Расклюешь носом стенку, тогда, может, за петуха тебя посчитаю».

Вдали вроде бы флейта заиграла: «Не одна-то во поле дороженька…»

Настенька прислушалась. Ближе и ближе печальный звук. Вот совсем рядом. Вошел Ваня, в руках у него лозовая ветвь.

— Послушайте, как лоза поет, — и заиграл на лозине со свистулькой.

— Кто ж это тебя так научил? — полюбопытствовал Аверьяныч.

— Дяденька один. Мы с ним рыбу ловили.

— А где же рыба?

— Одного голавля поймали. Я его выпустил. Пусть плавает.

Аверьяныч поставил на блюдечко чашку вверх дном.

— Спасибочко за чаек. Пойду потихоньку. Проводи, Ваня.

Настенька и Арсений остались вдвоем. Настенька обняла его за плечи, прижалась лицом и, казалось, успокоилась… Но только на минуту.

— Как будто что случилось. Чувствую: случилось. А не пойму, что.

Арсений погладил ее по голове.

— Только тебя встревожил этот поганец Прокопий.

— Что-то он сказал, только не поняла, что.

— «Дозволена смелость», — сказал. — Это я понял. Для него это — возможность выворачивать свое нутро.

— Что он сказал? — Она отошла от Арсения. — «Может, спрятался за смертью-то?», и еще: «Тайна есть».

— Что за чепуха! Как можно спрятаться за смертью? Ты все думаешь о нем, ждешь. Вот и толкуешь по-своему.

— Зря погорячилась, он, может, что-нибудь еще бы сказал.

— Только потому и брякнул, что ты погорячилась, а он взбунтовался. Успокойся… На покосах сегодня ты была такая красивая! Когда повернулась от солнца, на лицо упала розовая тень, и мне стало видно твое лицо. Я увидел на миг твою юность, какая ты была… А потом снова все вернулось. И подумал: сколько лет потерял, что не был с тобой!

— Пойду догоню его.

— Кого?

— Прокопия.

— Ты совсем не слушаешь меня…

Настенька подошла к раскрытому окну. Чуть только забылась от всего, что было, и вот опять прошлое горько напомнило о себе, и это напоминание, казалось, было в затихшей листве, которая густо сплелась перед террасой, поникла в жарком, кварцево сверкавшем воздухе. Этот с вянущей теплотой ветерок тронул где-то под сердцем затаенную тоску.

— Я даже боюсь его… — сказала, словно бы про себя.

— Кого?

— Пашу… Пашу…

— Но ведь его нет!

— А я все жду. Знаю: напрасно. А жду, что он, может, доползет, как доползал, бывало, в войну, оборванный, избитый. «Настенька!» Как он это скажет, так не скажет никто. Вот у меня вырвалось, боюсь его. Не его боюсь, а несчастий: без них он и не жил. Нет уж его давно, а он все в ответе, не до конца ответил. Как проклятие какое-то над ним.

— Не мучай себя, успокойся.

— «Успокойся!» Я завидую тебе… Тебе не о чем вспоминать и жалеть, не в чем раскаиваться. Как ты сумел так прожить?

— Не знаю. Мне кажется, что меня просто забыли. А я живу, делаю свое дело.

Она опять обняла его за плечи и с ласковой грустью посмотрела в его глаза.

— Обиделся?

— Нет.

— Я знаю, какой ты, но никому не скажу, даже тебе не скажу.

— Главное, что знаешь ты.

— Хотела я пойти к Прокопию Ивановичу…

— Не надо, не ходи. Ты с ним лучше не связывайся.

Ровно зашумел дождь по крыше и по листьям, брызнули капли через раскрытое окно.

— Дождь сквозь солнце! Погляди, как светится, — Арсений показал вверх на сиреневые, голубые и матовые полосы, проломившиеся из-под тучи.

Они стояли рядом, глядели в поля, где из размытого дождем марева прояснились, как зеленое стекло, мокро блестевшие луга.

— Стою здесь, далеко-далеко от того окна на улицу, где жил когда-то и не знал, что есть на свете изба и в ней живет девушка. Ничего не знал. И вдруг — лес, глаза твои… Я всегда думал о тебе.

— А Люба?

— Не знаю…

— Я ведь дорогу ей перешла с пустым ведром.

— Почему с пустым?

— Так говорят… Павел убил ее отца, а я тебя увела… Как-то так все вышло.

Отгорел колосистый сноп зари, и, когда вечер наводнился фиолетово-синей мглой, Павел вышел к окраине деревни. Вот и черемуха у плетня, таит в коре и в листьях сырой, терпко-грустный запах.

Деревня в россыпях огней, от которых мокрыми глыбинами росисто отливали деревья. Среди огней — родное окно.

По радио исполняли романс «Не искушай». Словно из другого мира! «Как поют! Красота-то какая!» — удивлялся он — так было славно, что могло быть хорошо даже ему. Пели два человеческих голоса о чем-то прекрасном, и это здесь, рядом тонко скрипел сверчок, остро пахло сырой травой, шелестели ворошащиеся на ветру листья черемухи.