Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Настенька протянула деньги Аверьянычу. Тот подержал их и положил на стол.

— Испытал только.

— Меня?

— Силу воли. Думал, совсем нет ее у меня. Есть, оказывается, — вздохнул и взял деньги. — Есть, но требует укрепления… Пойду. Жаль, Арсения Николаевича нет. Кажется мне… человек какой-то возле деревни ходит, люди заметили.

— Мало ли у нас людей ходит?

— Сам не видал, а чувствую — ходит. От рыбака так и летят окурки, и дым и треск, как на побоище. А этот ходит. Чего, спрашивается, так ходить!

— Аккуратный, значит.

— Наша привычка: окурка не бросит, а в землю уткнет.

Испугалась Настенька: «В землю уткнет?»

— Что ты?

Аверьяныч опять положил деньги на стол.

— Не хотят на фонтан идти, так и упираются в кармане, что даже в ребро давят.

Когда он ушел, Настенька позвала Ваню: он у плетня разглядывал, как в цветке репейника, в его пурпурово курчавом зеве, копошился шмель.

Ваня вбежал на террасу.

— Сынок, а где же тот дяденька, который тебе дудку сделал?

— Ушел куда-то. А дядя Арсений и тетя Люба пошли искать его к омуту.

— Зачем он им?

— Не знаю.

Ваня взял дудку, заиграл. Засвистела печально лоза: «Не одна-то во поле дороженька…» Тих и тонок был звук.

— Это он тебя научил? — спросила Настенька.

— Да.

«Господи!»

Она взяла Ваню за плечи, и сын почувствовал, как дрожали руки матери.

— Сынок… скажи… он похож на нашего папку?

Ваня опустил голову:

— Он шел со мною и за руку меня вел, как наш папка, когда я маленький был.

Поздний вечер, а в районной чайной горит свет. Гармонист под пальмой играет вальс военных еще времен «В лесу прифронтовом».

В углу, у окна, задумался Павел. Перед ним графин с водкой, хлеб на тарелке.

Смолкла гармонь.

«Еще, дружок», — попросил Павел.

Он прикрыл рукой глаза, забылся на минуту, и в ту же минуту словно кто-то сказал:

«А я не дружок!» — и подсел неизвестный в ветхой гимнастерке.

Павел наливает ему и вдруг смотрит на него.

«Подай, подай расстрелянному».

«Кто ты?»

«Что, страшно? А расстреливать не страшно было? — И разворачивает платок. — Пуля твоя. Гляди. Носил я ее, выпотрошенную из тела, в кровушке».

«Сон!»

«Нет, не сон… Это я. Не узнал? Как и ты, воскрес».

Будто где-то далеко-далеко играет гармонь, и сквозь певучие звуки «дружок» говорит:

«Что твоя пуля наделала, знаешь?»

«Прости, — просит Павел, — прости».

«Вот она! Тело порвала и жизнь, заодно с твоей. Пропал, говорят, ты где-то, так и говорят: «За Посохина Илью пропал». Да не то говорят. Дай уж я скажу: долго бог терпит, да жестоко карает. Терпит, слышишь, терпит, что, может, еще и не надо карать. Карает, когда вся вера и терпение иссякнут. Этому-то не научен был, веры-то не было, иссякать нечему было. Жалость и любовь презрел. Без этого нет человека. Хоть что придумай, а без этого все в диких мыслях разбредутся, пропадут.. А все же дрогнула у тебя тогда рука… Как рожь шумит, слышать хочу, сеном родным подышать и хлебом… Хлебом, который дочь мне подаст. А это возьми! Твоя пуля!»

Павел шарит по столу… Что это?.. Напротив него сидит гармонист.

Павел, очнувшись, неуверенно проговорил:

— Тут кто-то был?..

— Никого не было, — сказал гармонист.

Павел потер лоб.

— А будто бы Илья Посохин тут сидел.

— Что ты, браток, его давно Поярков расстрелял, да и сам богу душу отдал.

— Я расстрелял.

— Ты?.. А ты кто?

— Поярков!

— Шел бы ты, дядя, спать.

— Страшно во сне… Крикнул Посохин: «Не губи!» А я уже выстрелил… Выстрелил. Подбежал к нему. Жив еще был, дышал… «Что ж ты наделал?» Жизнь я загубил, зарыл человеческую жизнь. Человека!.. А дочь его, слышишь, дочь его вчера меня приютила, хлеба дала… Куда подобрались — к атомам! Все разгадали — пламень солнца держим в руках. А решает душа, она решает, она хлеб мне дала. Отчего она хлеб мне дала, убийце? Кто это разгадает? Гляди, он! — вдруг крикнул Павел и показал на дверь. — Он!.. Жив!.. Жив!..

Павел пытался встать. Гармонист обнял его.

— Утихни, браток. Нет там никого. Утихни.

Подошла официантка.

— Закрываем. Веди его.

Дверь уже заперта на засов. С той стороны вдруг кто-то застучал, сильно, с тревогой.

— Откройте!

— Закрыто, — сказала официантка.

— Я только спросить.

Сдвинут железный засов. В дверях Настенька.

— Я только спросить, — сказала она. — Седой человек в ватнике не заходил сюда?

Официантка потеснила ее грудью. Захлопнулась дверь за Настенькой.

Она заспешила дальше, к станции. Где же он? Пятнадцать верст уже прошла, и его все нет и нет.

— Паша, — шептала она. — Паша…

— Настенька… — позвал ее голос.

Пролегала дороженька, на которой встретились они среди теплящейся, медово цветущей ржи.

1963 г.

Таина… Таина. Что-то гибкое и красивое было в этом имени.

— Таина должна прийти.

Таина — и я ждал, еще не зная ее.

Это было в Новый год. Пахло елкой, зеленая, в радужно сверкающих стекляшках, она стояла перед окном, в котором отражались эти огоньки, и там, в черноте за стеклом, тихо падал снег.

Мой друг Костя как раз перед праздником переехал в эту комнату, поменялся, чтоб быть поближе к институту, где он работал.

Уже одиннадцать, а Таины нет. Вдруг зазвонил телефон. Подошла Костина жена — Ольга. Звонила из автомата Таина. Она никак не могла найти дом.

— Хорошо, стой на остановке. — И, положив трубку, Ольга сказала мне: — Тебе придется встретить ее. Она ждет на остановке.

— Но я не знаю ее.

— Будет стоять девушка, подойдешь к ней — и все.

— Ее легко узнать, — сказал Костя. Он торопливо брился. — Не теряй времени. У нее чудесный носик.

Я быстро оделся и вышел.

Было морозно, мерцал на окнах иней. Я спешил: оставалось каких-нибудь сорок минут до полуночи. Но я спешил еще и потому, что хотел скорее увидеть ее. Какая она?

Она стояла у столба. Я сразу ее узнал. Она была в короткой белой шубке, в шапочке, похожей на цветок клевера. Подрумяненное морозом лицо с чуть вздернутым носиком… Она!

— Таина, — сказал я.

— Вы от Кости?

— Да.

Она кому-то улыбнулась и помахала рукой. Я увидел рядом машину. Сквозь стекло разглядел мужчину. Он был молод, без шапки, в мягкой кожаной куртке с меховым воротником. Его глаза прощались и звали ее.

Мы пошли. Под туфлями ее тонко взвизгивал снег. Как радостно было идти с ней! Это была какая-то неожиданная радость, и я не знал, что так бывает.

— Далеко? — спросила.

— Нет.

— Я прождала такси. Все заняты. Я опоздала бы. Тот молодой человек в машине любезно подвез меня. Мы с ним долго искали дом. Он ждал, пока не подошли вы. Теперь он опоздает. Ему далеко ехать.