Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

— Там поскрытней, — сказала она.

— Поскрытней-то оно — самое нескрытное… Там, у плетня, в глаза твои глядел, а руки твои и дверь открыли, и хлеб и соль подали. А вот мои руки, которыми пахал, сеял, косил, листал книжки. Что в моих руках скрыто было? Смерть… Знать бы, что наделаю ими… Все в них и ничего. Было бы — все отдал тебе… Помнить буду. Помнить буду. А сейчас ушел бы… Завтра уж всем известно станет, что здесь я. Ушел бы. А уйти не могу. Куда пойду? Счастливые вы все и не знаете, какие вы счастливые. Родимое! И тут — все мое. Угра, дымок родной, тропки, кувшинки на воде, тихой, как Настины глаза. Прежде были со мной тихие-тихие, дышали любовно рядом… вот так почти, как твои сейчас. Или только показалось?

Нет, не показалось. Про все забыла Люба. Пусть бы он сказал: «Красивая ты».

— Красивая ты, — сказал Павел. — Только кто поймет тебя? Т а к а я встреча нужна, чтоб понять тебя.

«Нужна, чтоб и тебя понять. Теперь я знаю, она тебя тоже не может забыть».

— Я давно еще девчонкой слышала, — сказала Люба, — в лавке мужики толковали, будто ты по приказу отца моего расстрелял.

— Этого не было.

— А если бы приказ был?

— Мне никто не приказывал. Мы знали, что он полицай. И не знали, что он был нашим разведчиком.

— Мертвым уж все равно…

Когда Павел ушел на сеновал, Люба погасила свет. Остановилась перед окном. В приречных лугах скрипуче вскрикнул коростель. И вдруг заплакала: вспомнилось, как окровавленного, в немецкой форме с расстегнутым воротником притащили отца на срубленных березовых слегах.

Павел осторожно открыл дверь: хотел уйти, да вот котомку на столе забыл.

Белели в окне дрожащие Любины плечи.

«Плачет. И зачем я тут?»

Павел тихо взял котомку со стола и вышел за дверь.

Задами, где конопляники, он пробрался к своей селибе.

Через окопы и пепелища приходил сюда, а сейчас только шагнуть да стукнуть в родную дверь.

«Это я… я, Настенька. Это я пришел!»

Глянул в окно, только на миг глянуть хотел. Смутно размывалось из сумрака что-то белое… Настенька! Так близко, под самым окном спала, что слышал дыхание ее. «Настенька», — хотел сказать.

Он потянулся к ней.

— Ты, — прошептала она и проснулась. Посмотрела в окно, и тоскливо-тоскливо стало. Паша приснился, будто в окне был.

Утро было с холодком и с лиловым небом, в котором тонул прозрачно-посеребренной дужкой месяц.

Настенька подметала на террасе полынным веником, только что связала его за двором в росной траве, и веник был влажен, пахуч.

Пришел с Угры Арсений, вымытый и выбритый. Через плечо перекинуто полотенце, в одной руке — цветы; гераньки луговые с белыми ромашками и васильками, другой прижимал к груди кепку с грибами.

— Ты посмотри, какие грибы.

В кепке — сыроежки, подберезовики да один белый с бурой шляпкой.

— Этот у самой дороги рос, только чуть земля вздулась.

Настенька налила в кувшин воды, поставила цветы на стол.

— Слышала, Прокопий Иванович будто бы умом тронулся?

Арсений не удивился, как будто так и должно было быть.

— Вчера еще заметил.

— Сегодня ночью в окне поблазнился ему человек. Говорит, сам Поярков.

И это не удивило Арсения.

— Галлюцинация, — объяснил он.

— Почему это показалось ему?

Арсений подвел наручные часы: пора в лесничество.

Надел пиджак, взял полевую сумку и плащ. Поцеловал Настеньку в волосы.

— Сегодня, возможно, приедет практикант. Так ты устрой его тут. Помнишь, как меня когда-то?

Да, она помнила. Паша протянул тогда руку Арсению, а он и не видел: уставился на Настеньку.

— Удивительно! Какая кибернетика может рассчитать, что может быть, что будет сегодня, — сказал он.

— Сегодня будет гроза — обещали. Будь осторожен.

— Нет, человек — это не погодка. Галактика, черт возьми!

Через раскрытую дверь глядела Настенька вслед Арсению.

«Муж! — сколько лет уже вместе, а все не верилось, что она жена его. — Знал бы Паша».

На дороге Арсения встретила Люба. Какая сегодня косынка на ней, словно огнем повязалась!.. Видит Настенька, как она что-то сказала Арсению, даже побожилась, в чем-то убеждая его, и они посмотрели в ее сторону. Настенька отошла от двери.

Вместе пошли! За деревней свернули к реке. Тягуче заныло под сердцем у Настеньки: «Вон куда так спешил!..» Рано встал сегодня, рубашку сам вот гладил… Что человек думает, что таит в себе? Не узнаешь. Близок, а в душе — как за вселенной. Неужели и это еще испытать придется?

По проулку спешила Марья. Одной рукой в бедро уперлась, в другой — прут.

«Что ж я стою? — спохватилась Настенька. — Время на покосы идти», Она сняла со штыря грабли.

Марьи замахнулась прутом на кур — закудахтали, пыль и пух взметнулись.

— Окаянные!.. К тебе я, — сказала Марья. — Знаешь, что мой твердит, будто бы он с Павлом твоим возле речки разговаривал. Говорит, седой весь, а в котомке камень каторжный с золотом, сам этот камень в руках держал. «Я, — говорит, — нормальный», — и все твердит и твердит про Павла… Связала я его от греха подальше. Хоть в больницу вези.

— Марьюшка, милая, что ж посоветовать могу?

— А вдруг что знаешь? — Марья метнула вокруг глазами: нет ли кого. — Потихоньку-то скажи.

— Что потихоньку?

— Значит, не видела?

— Видела! Под полом у меня сидит, прячется. Идем, покажу.

— Да будет тебе!

— А что ж ты говоришь? Почему бы ему прятаться? Он будет прятаться? От чистеньких, что ли, прятаться? Не потому чистеньки, что из грязи чистенькими вышли, а потому, что и грязи той не видели. Раскидывали ее да на спинах своих выносили такие, как Павел. Не трогайте, дайте хоть под травою спокой ему. Совестно как-то!

Брошены грабли, лежат у ног Настеньки. «Неужели правда? Нет, нет, не может быть».

Заторопилась, достала из комода за укромной дощечкой письмо его смертное. Поистлело на сгибах, поблекли буквы… Нет, так не лгут. Это уж выше отчаянья сила нужна — самому себя отринуть!

Наведался по своему делу Аверьяныч.

— Раскупорился Прокопей. «Докажу!» — кричит. А председатель: «Докажешь, верный мой щетовод, там тебе все условия будут!..» Вот так-то оно при слабой-то пробке бывает, — заключил Аверьяныч и, почувствовав по тишине в доме, что досадно опоздал — Арсения не было дома, — спросил Настеньку: — Давно ушел?

— Только что.

— На дороге чего-то не видно было. Может, где свернул?

Настенька поправила гераньку в кувшине с цветами.

— В контору очень спешил.

— Дело у меня такое, что и без него можно. Насчет займа я, на культурные нужды. Ты мне дашь, а я через прилавок поскорей на строительство какого-нибудь фонтана. Без фонтана как жить?

— Прежде своих хватало.

— Прежде я раб природы был, а теперь царь. А царю-то разве ж с моей получки хватит?