Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

В комнате было жарко натоплено, но Донцов сидел, закутавшись в шарф: горло болело и грудь. Пил какие-то лекарства, морщился и отплевывался: «Без водчонки с перцем, видать, не открестишься».

Он уже было собрался зайти в чайную и купить, что надо, чтоб вечером и полечиться, как вошла Настенька.

— Садись! Что ж это ты? У меня вести, а ты и заехать не хочешь. Все в обиде. А я разве виноват?

Заблестели Настенькины глаза: «Весточка… от Паши весточка».

Полушалок отбросила, зарумянилась от жара. Донцов положил перед ней листок бумаги.

— Вот тебе адрес.

Схватила Настенька бумагу и, не читая, спрятала. «Через письма буду любить и жалеть!..»

Донцов сказал еще, что дали Пояркову на всю катушку.

— Молись богу! За то могла быть и «вышка».

Он проводил ее до двери. Руку протянул, но Настенька как и не видела.

Арсений неподалеку в тележке с брезентовым верхом ждал Настеньку. Одну ее боялся отпускать.

А она шла и улыбалась.

— Жив!

Она села рядом с Арсением, и они помчались вниз, к мосту.

На мосту еще холодней. Вода в реке черная, неподвижная.

— Хоть какое-то просветление, и то хорошо, — сказал Арсений.

— Да, да. Главное — жив.

Настенька забилась в угол и, закрыв глаза, подумала, как приедет она домой и будет писать письмо.

«Паша, милый! Все у нас хорошо. Скучаем только по тебе, потому что любим, любим тебя с Ваней…»

Голова ее болталась в углу трясущейся тележки.

«Паша, Пашенька, надо думать, что и так жить надо. Вот придешь, а я верю, что ты придешь, и ты верь. Что было, что видели и пережили мы! Ведь прошло же, и это пройдет. Паша, милый, люблю, люблю тебя…»

Письмо она послала в тот же день, опустила его в ящик с заметенной снегом крышкой.

Ждала ответа. Далеко он, не скоро письмо дойдет.

Отметелила зима, а ответа от него все не было.

Пахло уже оттаявшими ивами. Как он любил этот с нежной горечью, сочащийся на ветру запах!

Кап и кап — вела свой счет капель. Потом все забурлит и запенится, а сейчас, как золотинки, дороги первые выплавленные из снега капли. Кап и кап…

На огороде, в снегу, кланяясь, молится земле почернелый подсолнух.

Настенька топила печь. От пылавших дров билось зарево на стене, где портрет Павла в партизанском полушубке.

Чугунок с картошкой подняла Настенька. Кажется, забыто про все в делах и заботах.

«Года не прошло, а словно бы так давно было, — думала она сейчас среди забот и дел у печи. — Писем нет. Выйдет ли когда? И то, как помиловали, считай. Тяжело, как подумаешь, что он там мучается. Забьют, ведь головы не склонит, где склонить надо. Как легко увели его, и ушел без страха. Не верил, что так будет».

Неужели через четверть века вернется? Она представила этот, на краешке их жизни, день… Стариком придет. Это он-то старик? Постучит в родимое оконце. Что стучишь? Тут и нет уж давно ни жены, ни сына, чужие люди живут. Подадут табуретку, сядет и задумается.

«Ты кто?» — спросят.

«Так, прохожий», — ответит он: не надо им знать про жестокости жизни.

Настенька налила воды в самовар. Скоро Арсений придет.

«Как жить дальше? — думает Настенька. — Как? Да как придется… Что гадать! Гадали, как лучше, а вот как нагадалось. Война, как змея желтая — медянка, говорят: глаз нет, слепая, не видит, кого жалит».

В сенцах Аверьяныч затопотал, зашаркал веником по валенкам. Перед дверью достал из шапки письмо и спрятал в карман. Постоял, не решаясь войти. Перекрестился.

Смертное его письмо нес Аверьяныч.

Вошел в избу, снял шапку с засивевших, смятых волос.

— Оттаивает снова жизнь, а зябко чего-то.

— Грейся, вон огня в печи сколько. Солнце это, Паша говорил.

— Наружное это тепло.

— Другого нет.

Аверьяныч сел на лавку, сгорбился.

— Жаль… Завистью вот мучаюсь. Глянул сегодня на свой сундук — меня не будет, а он еще век простоит. Хоть в углу неподвижен, а все-таки при жизни. Кто придет, кто сядет, молоденькая иной раз ножки свесит, каблучками постучит. Я в этот сундук раз во время бомбежки скрылся. Избу разбили, а сундук цел, и я в ем заваленный хаосом. День лежу, другой. Слышу разговор, голос старухи моей: «Схоронила, — говорит, — старика, царствие ему небесное. По сапогам только и узнала, так его бомбами порвало». — «Помоги!» — кричу. А она решила, что я с того света. «Мене, — говорит, — пока туда доступу нет, а скоро буду». — «Давай, — говорю, — да скорей». — «Как ты там себя чувствуешь?» — спрашивает. «Плохо, — говорю, — попить даже нечего, от жажды тут иссыхаю». — «Что ж, — говорит, — там и воды нет, а говорят… Ты, поди, в ад попал?» — «Хуже!» — «Что, — говорит, — ай что новое там пристроили?» — «В сундуке, — кричу я, — здесь под хаосом!» — «Как ты можешь быть здесь, когда у меня на тебя квитанция есть, что умер ты?»

Настенька засмеялась.

— Из последних сил выбился, разговаривая так с ней, — продолжал Аверьяныч. — Думаю, кто-нибудь еще придет, может, выручит. Слышу, разбирают надо мной. Тут наши солдаты для дороги бревна разбирают. Заорал я не своим голосом. Они меня и освободили из сундука. Побег я в лес. Из нашей деревни жили там по землянкам. Гляжу: все кто куда, врассыпную, бегом, крестятся. У них силенки есть бегать, а я отощал… Вот ведь как бывает: схоронили, а я и сейчас живой. Так иной раз скажут: человек-то умер, схоронили, а я не верю по собственному опыту. Придет!

Настенька, заслушавшись Аверьяныча, вдруг спохватилась: угли забыла в самовар засыпать. Загребла совком из печи угли, насыпала в самовар, оттуда завились искры, остро запахло березовым дымком.

— Приврешь ты всегда, а складно.

Аверьяныч полез в карман, письмо нащупал. Тронуть-то страшно, не то что сказать… Достал кисет.

— Да, чуть не забыл. Белочку я тут Ванятке поймал.

— Гонят его ребятенки от себя. Плачет, — вздохнула тяжко Настя.

— За отца?

— Да. Хоть не выходи.

— Дите обижают.

— Как оболгали! Увезли и скрыли, как преступника, как убийцу какого. Всю войну ждала, изождалась. Теперь опять. Разве дождешься! Господи! Уж тебе скажу, Аверьяныч, несчастный он, хороший, милый Паша мой!

— Не метелься, колосинка ты светлая. Поцветешь еще.

Дрогнул голос Настеньки:

— Правда?

— Я тебе неправду-то не скажу, — проговорил и загляделся в печь Аверьяныч, видения какие-то в огне: то вдруг птица летит, то как змей огненный. А вот полешко там одно только тлеет. Не сгорит — где-нибудь головней догниет. Тоже горение — без жару только, без слез. — А вот Павел Иваныч…

— Что Павел Иваныч? — насторожилась Настенька.

— Так, вспомнил. У иного человека пороху много — сгорает живо.

— Ему теперь про порох-то надо забыть, не трогать, если что по порошинке, чтоб там хватило, а тут и на радости проживем. Сколько тебе сейчас, Аверьяныч?

— Полжизни потратил на сон. Так я это отбрасываю, а чистые года беру. Тридцать первый пошел.