Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

Пока старик водил своего гостя от одного участка к другому, солнце поднялось высоко и стало пригревать землю. К сапогам стала налипать грязь. Вскоре Умид едва волок ноги — к каждой будто бы привязано по большущей гире. Скользко было, он то и дело балансировал руками, чтобы не упасть. А старик будто бы не замечал, на какие испытания обрек городского человека. Вышагивал легко, как и раньше, и вроде бы даже грязь к его сапогам не прилипала. Он на ходу разговаривал, иногда оборачивался, поджидая Умида.

Наконец выбрались на дорогу. Стеблем гузапаи счистили с сапог грязь. Идти стало легче.

Уже в кишлаке Кошчи-бобо предложил заглянуть в дом к его приятелю. Миновали несколько кривых улочек, стесненных ветхими глинобитными дувалами, и вышли к саду, по ту сторону которого виднелись постройки. Меж деревьями вилась тропинка, желтой лентой отпечатавшаяся на не стаявшем здесь снегу. Пошли по ней, пригибаясь, чтобы не зацепиться невзначай головой о низкие ветви яблонь. Кто-то, видать, издалека заметил их и передал хозяину. Ариф-бобо встретил их у ворот.

Оказавшись во дворе, Умид тотчас догадался, что их здесь ждали: из кухни распространялся щекочущий запах плова. Конечно же дружки-приятели условились заранее.

Ариф-бобо плов готовил собственноручно. Из девзиринского риса. Говорят, если хозяин хочет, чтобы плов получился повкуснее, то должен состряпать его сам.

Гости вымыли руки, сели за дастархан, разостланный на сандале. Когда хозяйка подала плов, островерхой горкой наложенный на глиняном блюде, Ариф-бобо длинным чустским ножом надрезал несколько крупных гранатов и выжал из них сок в касу.

— Молодежь считает, что к плову надо подавать крепкие напитки, — заметил Ариф-бобо, лукаво посмеиваясь. — Но ничто в мире так не подходит к плову, как гранатовый сок.

— Справедливые слова, — подтвердил Кошчи-бобо и обратился к Умиду: — А водка, сынок, разрушает тело человека, подобно терьяку.

— Молодые не слушаются нас, стариков. Потом опомнятся, да поздно будет. У меня сердце за них болит, — сетовал Ариф-бобо…

Так за разговорами не заметили, как начало смеркаться за окнами.

На следующий день Умида пригласил к себе Саримсак-ходжи. Потом гостил у Хидирбая. А к концу недели ему устроил прием у себя в доме сам председатель колхоза. Умид и председатель сидели в окружении аксакалов и вели приятную беседу. А Хидирбай ухаживал за гостями: приносил из кухни угощения, разливал чай, расторопно протягивал полотенце, если кому-то надо было вытереть руки. И не сводил преданных глаз с председателя, как бы выражая готовность исполнить любое его повеление. «Неужели он думает, что этого никто не замечает? — подумал Умид. — Совсем не стесняется. Привык, видать. А председатель принимает это как должное…»

И ему вдруг сделалось жарко. Почувствовал, что краснеет, как перец. Вспомнилось ему, что и он не раз смотрел на своего домуллу в точности такими же глазами…

Утром следующего дня Умид уезжал. Провожать вышли почти все его новые друзья, и молодые, и старики. Умид для верности еще раз пригласил их, обращаясь к каждому в отдельности, к себе в гости. И представил при этом, как все они сидят в беседке во дворе у тетушки Чотир и подхваливают плов, который она сварила.

Вскоре на дороге показался автобус. Все дружно «проголосовали».

Сев в машину, Умид высунулся в окно и еще раз пожал Кошчи-бобо руку.

— Я весной опять приеду к вам. Буду приезжать, пока не надоем, — сказал он. — Хочу перенять весь ваш опыт.

— А состариться не боитесь? Опыт приходит только с возрастом, — сказал Кошчи-бобо и весело засмеялся, открыв щербатый рот. Но тут же посерьезнел и, пригладив усы, добавил: — Спасибо, сынок, что уважили старика. Приятно сознавать, что ты кому-то еще нужен, очень приятно. Отчего же нам, старикам, уносить свои знания в землю? Пусть они на свету останутся. Приезжайте, сынок, будем рады…

Старик хотел еще что-то сказать, но не успел. Машина, обдав провожающих сизым дымком выхлопных газов, помчалась по мокрому асфальту.

Прибыв в Фергану, Умид перво-наперво купил билет на поезд. Потом уже поехал на базар. Набрав целых двадцать килограммов девзиринского риса, взвалил мешок на плечо и направился на автостанцию. Надо было поторапливаться, чтобы к сроку прибыть на Маргиланский вокзал. Пока дошел до автостанции, запарился. Домулла хорошо знал, давая ему столько денег, что Умид их ни за что не потратит на себя, а скорее всего накупит побольше рису. Хорошо изучил Абиди характер своего ученика.

Как раз от автостанции отходил автобус. Умид прибавил шагу, чтобы успеть. Тяжело опустился на клеенчатое сиденье и стал смотреть в окно. Перед ним стоял Кошчи-бобо, который, начиная выговаривать кому-то, обычно крепко зажмуривал глаза.

Зима не собиралась уступать весне. Нагоняла черные тучи. Валил на землю снег, дул ветер, но чувствовалось, что ее силы на исходе. Весна играючи взмахнула широким золотистым рукавом, и тогда даже горлинки, сидевшие до той поры нахохлившись под стрехами, радостно воркуя, выбирались из укрытий и улетали в поисках корма. Людей на улицах становилось больше. В их одеяниях постепенно начинали преобладать яркие тона.

Сунбулхон-ая надоела переменчивость погоды: утром выходишь из дому и не знаешь, что надеть. И вообще в последнее время с ней творилось невесть что…

Сегодня всю ночь Сунбулхон-ая не сомкнула глаз. Ее мучали кошмары. Поднялась уже в одиннадцатом часу с головной болью. Облачилась в бекасамовый полосатый халат, туго перетянула косынкой лоб и бесцельно слонялась из комнаты в комнату, не находя себе места. Она никогда не любила одиночества. А сейчас, когда на улице почти весь день полумрак, и подавно. Тоска, будто зубами, за душу хватает… В погожие дни хоть кто-нибудь захаживал. В гостиной баловались чайком и лясы точили. А в такую непогодь кому охота по гостям расхаживать.

Сунбулхон-ая сбрасывала с себя одежду, швыряя ее на стул и прямо на пол, ложилась на кровать. Как нарочно, и из своих никого в доме нет, ни мужа, ни Джаннатхон.

Уж третий день, как у нее пропал аппетит. А сегодня, едва открыла глаза, почувствовала, что заложило горло. Будто опухоль сдавила ей шею. И попробуй-ка не волноваться, когда всю ночь снилась соседка, что померла недавно в страшных муках. У нее тоже болело горло. Только близкие ей люди знали, какая у нее болезнь. А в последние месяцы она, бедняжка, так исхудала и ослабела, что превратилась в щепку. Ходить уж не могла. Доживая последние дни, и глотка воды не могла испить. Только нюхала цветы да так и померла…

Сунбулхон-ая, правда, ни разу не навестила ту больную, боялась на нее взглянуть. Но подробно все выспрашивала у тех, кто у нее бывал. Может, аллах наказывает ее за то, что не заходила к страдающей соседке? Глазам Сунбулхон-ая рисовались картины одна страшнее другой. Наконец, не выдержав, она позвонила мужу.