Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

Старики засмеялись. Кошчи-бобо открыл глаза, вытер их платком. Гости постепенно разговорились. Умид незаметно повернул беседу, заговорив о земле. Тема пришлась по душе сыновьям Кошчи-бобо, механизаторам. Перебивая друг друга, они нахваливали агротехнику. Отец вслушивался в их слова молча, полузакрыв глаза. Но по нему было заметно, что старик собирается что-то сказать свое. И действительно, как только умолк старший сын, Кошчи-бобо сказал:

— Летом приезжал один пропессур к нам в кишлак. И стал он нас учить, что надобно делать, когда хлопчатник заболевает вилтом. Надо, дескать, в землю класть то, класть се. Всякие препараты и химические вещества называл. Велел прочитать, какие написаны по этому поводу книги… Слушал, слушал я его, да и говорю тому пропессуру: «Эй, дружище, вы оставьте эти разговоры при себе, если хотите избавить хлопчатник от этой напасти. Слушая вас, я вспомнил, говорю, притчу про Маккатилло». Так прямо я и сказал ему. И рассказал давешнюю сказку… Но пропессур слушать меня не стал. Значения не придал моим словам. Сделал вид, что даже и не заметил меня. Как же, с ним рядом почтенные люди стоят, тоже из столицы. А какой-то старый дехканин при них ему замечание делает. Видать, ему это шибко не понравилось. Ладит все свое, поучает… Но Садыков, наш секретарь обкома, понятливый человек и добрый. К старикам почтение имеет. Вежливо этак перебил пропессура и говорит ему: стоило бы, говорит, прислушаться к словам человека, который состарился на этой вот земле…

— А что бы вы взамен тех препаратов предложили? — заинтересовался Умид. — Ведь делать что-то надо.

— Еще как надо. Люцерну сеять — вот что надо!

— Земля истощилась. А ее пичкают одними лекарствами. Что с человеком станет, если его кормить только лекарствами? — подал голос задумчиво молчавший до сих пор Ариф-бобо.

Хозяин выжидательно посмотрел на него, но, уразумев, что приятель высказался, снова прикрыл глаза.

— Я сказал тому пропессуру, — продолжал он. — Вы узнаете о земле и о растениях по книгам, а мы ведем разговор с самим хлопчатником. Стоим вот этак друг против дружки и разговариваем. Мы говорим — хлопчатник слушает; хлопчатник говорит — мы слушаем. Мне уже восемьдесят лет, из них я семьдесят семь лет прожил среди грядок хлопчатника. Он нас кормит, он нас одевает — как не любить его и не холить, как не болеть за него сердцем?.. Вот я и говорю, земля слаба, из сил выбилась — не осталось в ней для растений ничего пользительного. Когда человек питается абы как, к нему любая хворь цепляется. То же самое и с растениями… Теперешние агрономы что делают? Хотят раскормить землю порошками: развеивают их с самолетов, растворяют в арыках, текущих на поля, рассыпают прямо так… Впервые вилт, помню, появился на участке Нормата. А как ему не появиться? Я прибежал к Нормату, говорю ему: «Эй, мусульманин, распаши эту землю, посей на ней клевер. Увидишь — через два-три года вилта и в помине не будет». Тот мнется. «Потерпим, — толкует. — Посмотрим, что скажут руководители…» Уже десять лет кряду на этих полях сеют хлопок, десять лет кряду мешают в землю лекарства. Вот я сгребаю нынче эту землю в пригоршни, и сердце у меня от боли заходится: не земля, а порошок, что в аптеках продается… Давеча я на собрании, наверно, целый час о том же толковал — да, скорее всего, опять без толку. Надо ж дать и земле отдохнуть… А у нас так повелось, что некоторые товарищи думают — лишь бы план нынешнего хода выполнить. А там — хоть трава не расти. Хлещут плеткой и без того загнанную лошадь, а достигнув конца пути, бросают ее.

— Словом, вы предлагаете севооборот, при котором надо высевать люцерну, да? — уточнил Умид.

— Да! — ответил Кошчи-бобо. — Только люцерну! Посейте люцерну, а через два-три года хлопок, и тогда мы посмотрим, будет вилт-милт или нет.

Старики, поддакивая, согласно закивали.

— Чтобы спасти от болезни другие участки, сжигают зараженный хлопчатник. Оставляют широкие вспаханные прогалины между картами — думают, болезнь через них не перескочит. Смешные! Играют, будто дети. А ветер? А подпочвенные воды? Попробуй-ка им накажи, чтобы не переносили вилта… Сказал я как-то нашему председателю и йигиту-агроному, что это они распространяют вилт. Видите ли, это им не понравилось. Председатель ехидно этак говорит мне: «Кошчи-бобо, вам не стоило бы нервничать попусту, жили бы спокойно в свое удовольствие да на свою пенсию. А об этом есть кому заботиться. Наш агроном хоть и молод, институт закончил. Ему и ответ держать». — «А мне как же? Мне разве не держать ответа? — спрашиваю его. — Я, если хотите, не перед каким-то там начальством отвечаю, а перед собственной совестью. Если начальство и можно порой обвести вокруг пальца, то совесть не проведешь!» А председатель знай твердит свое: «Агроном — ученый человек, знает, что делает». — «Что он ученый — это верно, — говорю ему. — Однако он готовит плов, заглядывая в книгу, а мы можем и без книги приготовить плов. И вы попробуйте его еду и нашу — чья вкусней…»

Саримсак-ходжи был человек неразговорчивый. Слушал только, что говорили другие, и в знак согласия степенно качал головой. Умид объяснил это себе тем, что Саримсак-ходжи был моложе остальных — еще борода не совсем поседела, вот он и давал возможность выговориться аксакалам. Он сидел опустив глаза и только время от времени украдкой смущенно поглядывал на гостя.

Получив пиалу с чаем, Кошчи-бобо обратился к нему, подтолкнув его легонько локтем:

— Скажите-ка, что вы думаете про это…

— Что думаю… Когда мы говорим про это, всегда получается шиворот-навыворот. Вместо пользы — один вред, — проговорил Саримсак-ходжи и глубоко вздохнул. — Есть за нами грех один: мы позволяем себе увлекаться перепелками… А прежних клеверных полей, где водились эти пернатые, давным-давно в помине нет. И когда я говорю об этом нашему начальству, меня упрекают, будто я ратую за клевер, чтобы побольше перепелок в наши края прилетало… Что верно, то верно, были, конечно, времена, когда мы ходили с матраба, большим таким сачком, и вылавливали перепелок. О-о, какие это были перепелки! Если б вы видели! Крупные, сильные, с железными клювами! Никогда с поединка не уходили мои «бойцы» позорно общипанными! — Глаза Саримсака-ходжи блеснули, наверно, он представил себе схватку перепелов. — Теперь нет у нас перепелок, — продолжал Саримсак-ходжи, обратив горестный взгляд на Умида. — Не помним, когда это было — выйдя спозаранку на клевера, слушали, как они перекликаются: будто шарик перекатывается в горле. А молодежь наша, поди, и не знает, как эта птица поет… Перепелка не всюду водится. Она понимает, где хорошо, где плохо. А человек — нет, не понимает… Скажите, какой от нас вред колхозу, если мы держим у себя четырех певчих птиц в разных клетках и одного-единственного перепела, который пережил столько поединков и живым остался. Он разве не заслужил почета, этот старый перепел? Я же этим не приношу вреда государству, чтобы на каждом собрании поминать мое имя, высмеивать старого человека… Мне стаи перепелок не надо, а четырех я для себя где угодно выловлю. Однако этим укорять меня и не засевать поля клевером — неразумно!.. Совсем не трудно понять пользу от клевера — и климат лучше станет, и кормов для скотины прибавится, и перепелок будет полным-полно, и… как ее, эту болезнь… вилт-милт пропадет. Словом, Кошчи прав. Я присоединяюсь к его словам.