Янис Ниедре - Деревня Пушканы

Ожидая Павла Аугшмуктена, Анна медленно вышла на тропу, что за рощей, около границы Арницана. Стояла звездная ночь. Аугшмуктен все не шел, и, не желая стоять в открытом поле, Анна вернулась в рощицу. И чуть не столкнулась с Бартуланом.

— Павел сейчас будет.

Бартулан подошел к ней вплотную, взял ее руку и крепко пожал.

— Смотри в оба! Не втерся бы к нам вредитель или провокатор… Ну, будь здорова! Вот и твой провожатый идет.

Анна в сарае Аугшмуктена зарылась в прошлогоднюю солому и с истинным наслаждением натянула на себя выше плеч овчинную шубу. И тут рядом с ней вдруг улегся Павел, тяжело положил ей на плечо руку и, горячо дыша в лицо, прошептал:

— Аннушка, нам надо расписаться.

— Что ты сказал? — Ей показалось, что она ослышалась.

— Мы должны пожениться. В самом деле. Это было бы хорошо для нас обоих. У тебя нет дома, у меня — жены… И ты нравишься мне…

— Но еще не сказано, что ты мне нравишься…

— А почему же нет? Парень я смирный, бережливый. В доме старший мужик и главный добытчик. Не забулдыга я и не скареда. Своих содержу, газету покупаю. Да еще мы с тобой из одной партии.

— В том-то и дело, что из одной партии. И как партийцам нам болтать о постороннем не пристало.

— Не пристало, говоришь? Как же это?

— Руку убери. Да, да, совсем убери.

— Так я ведь ничего. — Прошуршав соломой, он отодвинулся так далеко, что Анна уже не чувствовала его учащенного дыхания.

— Ведь я ничего худого. Я… только… думал, что такие, как мы с тобой, подошли бы друг другу. За тобой следит полиция, у брата ты даже своего угла не имеешь, а женщина ты пригожая. И когда я о женитьбе сказал…

— Сказал? — приподнялась Анна на локтях. — Кому сказал?

— Кому же еще? Бартулану. Сказал, что хочу жениться. Уж очень мне товарищ Анна нравится.

— А он что?

— У него принципиальных возражений нет. У нас будет крепкая семья. Каждому здоровому человеку полагается жениться. Ведь так заведено. Прошлой весной, тебя еще не было тут, пропагандист один толковал нам о происхождении семьи и государства. Маркс или Энгельс книгу об этом написали.

— Да что ты? — Анне неудержимо захотелось подразнить новоиспеченного жениха. — А на что, на какие капиталы мы, по-твоему, жили бы. Может, вы и это с оргом обсудили?

— Не то чтобы обсудили, только поговорили, — наивно объяснил парень.

— Странно, даже более чем странно. Люди коммунистами считаются, должны бы воевать против всего отжившего, прогнившего, а относятся к женщине, как отпетые мракобесы.

— Но, Аня…

— Как настоящие мракобесы, — словно топором отрубила она. — Даже в буржуазном обществе сегодня торговля женами считается позорной. А наши товарищи? Как это все просто! Пришло парню в голову обзавестись женой, так сообщает об этом руководителю организации, и, если тот не против, дело сделано! А на чувства девушки всем наплевать.

— Почему же это наплевать? Я ведь тебя и любить буду.

— И любить! Видали, каков! А буду ли я тебя любить и могу ли я тебя любить?

— Да разве ты…

— Да, не люблю я тебя и не смогу любить.

— Аня!

Это прозвучало так жалобно, что она даже перестала сердиться.

— Эх, товарищ, товарищ Павел! Я такого от тебя не ожидала. Сказал бы мне кто-нибудь, не поверила бы. Борцом за будущее считаешься, а что такое любовь, не понимаешь.

— Да разве ты совсем меня не любишь?

— Совсем. Потому что у меня есть другой, дорогой, любимый человек. Я к нему всей душой привязана.

— Так чего же ты не с ним?

— Революционерам при буржуазном строе семью создать не так-то просто.

— Так он, твой, тоже из наших?

— Из наших. Революционер. Это могу тебе сказать, но не больше.

— Раз такое дело… ну, тогда понятно. Тогда, конечно, нельзя. Только что мне теперь товарищу Бартулану сказать? Ведь страшно захочет узнать, что у нас с тобой вышло. Может, ты ему про того, про своего, сама скажешь?

— Деду? А зачем ему это?

— Ну как старшему товарищу, от него у нас тайн быть не должно. Он не раз наказывал мне все рассказывать, что о других узнаю. Как кто живет и что у нас между собой и друг с другом…

— И обо мне Дед спрашивал?

— Спрашивал, а как же.

— Что же?

— Ну всякое. Поначалу — какая ты с людьми? Она, говорит, интеллигентщина, а с интеллигентщиной ухо востро держи. Потому тебя так долго в ячейку не принимали. Сколько раз Пурене просила, а Дед ни в какую. Но это только поначалу. Сейчас он очень заинтересован в твоем хорошем о себе мнении. Я уже было подумал, не пригляделась ли ты старику. Не смейся, я серьезно. А потом он что-то о завистниках обронил, о критиканах, что норовят на его место сесть. Я прямо сказал, что ты не такая и что ты мне, я тебя…

— Вот оно что! — Многое стало теперь Анне ясно. Так вот дела-то какие! — Послушай, Павел, — начала она, обдумывая каждое слово. — Мы с тобой наши отношения выяснили. Теперь ты знаешь, почему не могу стать твоей женой. Но разговор этот касается только нас с тобой, и потому пускай все это останется между нами. Никому другому знать об этом не следует. И Деду тоже. Да, и ему. Пойми же, — не дала она перебить себя, — так надо! Никто не должен знать, что у меня есть близкий друг-революционер. Нельзя нигде упоминать об этом. Для конспирации. Ты меня правильно понял, Павел?

— Понял, — прозвучало словно откуда-то издалека.

— Ну вот… Я знала, что ты хороший товарищ. Будем и впредь добрыми товарищами, ладно?

— Ладно.

— Значит все в порядке. А теперь давай спать, через несколько часов нам уже надо быть на работе.

— Надо.

Анна натянула на себя шубу и задышала ровно. Чтобы Павел подумал, что она уснула. Но сон не шел.

Бартулан… организатор ячейки, а душой — мелкий завистник. Разве может революционер бояться соперников в работе?

Сперкаи обедали. Хозяин круглой, чашевидной ложкой хлебал из миски варево. Дочка черпала из тарелки чайной ложечкой, а хозяйка со щербатой глиняной миской в руке суетилась возле плиты. Сильвестр Урбан, привалясь плечом к косяку, смотрел на лежавшие в тарелке полкаравая хлеба и кусок мяса. Когда в рот набегало уж слишком много слюны, он отворачивался к цветочным горшкам на окне или к швейной машине со сверкающей надписью «Зингер» и ждал, что скажет ему хозяин. У Сильвестра устали ноги и сердце. Хотя рядом стоял желтый стул с отвесной спинкой, для гостей, без приглашения он сесть не решался. Сильвестр пришел к богатому хозяину не в гости, а просить работы.

Не был бы Урбан в столь безвыходном положении, он и минуты не стал бы тут стоять, повернулся бы и ушел. Но куда побежишь, когда уже, как хворый нищий, успел надоесть всем ближним и дальним хозяевам волости? С тех пор как Урбан вышел из тюрьмы, он еще ни разу не наедался досыта. Так куда он сейчас побежит от обиды, если ему сказали, что на этом дворе есть работа и кров, да еще похлебка с приправой. Вот и стоял Сильвестр у дверей и думал: только бы выдержать это испытание до конца. Ведь хиляка Сперкай в работники не возьмет.