Янис Ниедре - Деревня Пушканы

— Я вам… беждельникам!

Наконец подходил получасовой обеденный перерыв. Ударяли в подвешенный к столбу старый лемех, и рабочие разбредались кто куда. Разворачивали тряпицу с хлебом или мятую бумагу с сухими картофелинами, с солью и луком. Иные уходили даже к протоку в большой канаве, куда подъезжали подводчики, возившие камни. Как только спадут весенние воды, каменщики установят там для моста опоры, а на них уложат железные рельсы с цементными плитами. К подводчикам присоединились и Анна Упениек с Павлом Аугшмуктеном. Потолковали с возчиками, затем, словно любуясь рекой и берегом, направились вниз по ней.

— Ночью собрание ячейки. Я отведу тебя, — сказал Аугшмуктен. — Переночуешь в нашем сарайчике. У меня там все, как надо. Чтобы частым хождением не мозолить любопытным глаза, я осенью устроил себе там лежбище. Сказал, в комнате блохи да тараканы… Укроешься шубой и одеялом.

— Ну тогда уж совсем хорошо, — сказала Анна и предложила повернуть назад. — А то как бы о нас не стали судачить…

— А чего? Пускай судачат, — хвастливо выпрямился Аугшмуктен. — Мне бы только приятно было…

— А организации!

— Ах организации? — И он побрел заснеженным лугом в сторону шоссе. Прошел несколько шагов до куста и поманил Анну: там хоронился Урбан. Сидел, обхватив руками колени, и отрешенно смотрел вдаль.

— Ты, сосед, наверно, очень на эту работу надеялся?

— Не везет мне. Велкме, Озол, Розулиха — все они гоняют меня, как паршивого пса.

— Ты носа не вешай. Ведь не везде Велкме да Розулиха хозяйничают. Попытайся в другой стороне. Довольно ты горя хлебнул.

— До моего горя никому дела нет, — глухо ответил Урбан. Затем выпрямил сгорбленную спину. Тяжело, будто набухшую болотную корягу.

Когда старые стенные часы, надсадно хрипя, пробили семь часов, в комнату вошел рабочий известкового завода Григорий, теперь не хватало лишь организатора ячейки.

— Как обычно, опаздывает, — сказала вполголоса Пурене. Она сидела рядом с Анной, на широкой кровати Арницанов и, недовольная, что затягивается собрание, потряхивала опухшими руками. — Ревматизм ломает. Той осенью, когда меня из школы выгнали, я до самого рождественского снега клюкву собирала. В перчатках нельзя было… Так я руки обморозила, а сейчас точно иголками колет.

Пурене нервничала и сердилась на Деда, организатора ячейки Бартулана. Это верно, у Деда много несимпатичных черт: заносчив, всю интеллигенцию хает, невнимателен к товарищам. Как вот сейчас. Из-за него одного люди драгоценное время теряют, ведь Григорию еще восемь километров брести, а Чуришкису завтра рано утром на работе быть надо. Уж очень незавидная жизнь теперь у рабочих известкового завода. Хозяин гасит печь то на несколько недель, то на несколько месяцев. Случается, что коренастый Григорий — бык, а не мужик, как говорят о нем в волости, — совсем сникает. Бравый вид поддерживают лишь густые волосы да крупные глаза. Мало радости и у хозяина дома — Арницана. Укатала его, видать, жизнь новохозяина, совсем отощал и осунулся человек. Как и жена его, которую Арницан с двумя сыновьями-подростками поставил караулить двор. Когда Анна шла сюда, один мальчуган копошился у дороги, а другой — за хлевом, сама ново-хозяйка возилась около ворот. Розалия Арницан мало смыслит в социализме, но слепо верит тем, кто хочет переделать несправедливый мир. Она искренне любит своего неуклюжего Яниса и, не колеблясь, отдает себя справедливому делу. И своих сынишек приучает помогать революционерам. Более зорких стражей нелегальных собраний, чем Каспар и Алоиз, и не сыскать.

— В окружной суд ты написала? — спросила Пурене, борясь с приступом кашля. — Не забыла подчеркнуть, что в приговоре к тебе как к несовершеннолетней неверно применили надзор по месту жительства?

— Написала, — кивнула Анна.

— Сама отправила?

— Брат. Он мне иной раз помогает.

— Возьми у него почтовую квитанцию и храни ее. Мой Малениек только из-за этого лишился права на пересмотр дела; не мог документально доказать, что обжаловал приговор вовремя. Как бы то ни было, а в борьбе с буржуазией мы должны использовать все их законы.

Наконец стукнула дверь — пришел организатор ячейки.

— Опять карманы набил? — сказала Анна, показывая на сильно оттопыренные карманы пальто Бартулана.

— Для меня книги теперь то же, что табак. — На круглом лице Бартулана расцвела лукавая крестьянская улыбка. — Не могу без них, и все. Книгами, дочка, я указываю несознательным путь правды. Чтобы поняли, откуда пролетарию свет светит.

— Указываешь пролетариям, откуда свет, а когда идешь на собрание с набитыми карманами, то можешь к себе внимание ищеек привлечь.

— Ну ты, товарищ, не то говоришь! — Бартулан уже не назвал Анну дочкой. — Посмотрела бы, что я несу. Только законно выпущенные книги, которые в лавке продают. За них мне ничего не будет. — Он хлопнул рукой по карману пальто.

— Да о тебе разве речь? О членах организации… — нахмурилась Пурене. — Не хочешь или не можешь понять, что такое конспирация?

— Лучше сказала бы, что я не понимаю, что такое страх. Бояться не надо, и все будет хорошо. Пора начинать! — Он уселся за стол, на котором были игральные карты, початая бутылка водки и краюха хлеба.

— Может, положить еще луковиц и соли? — вопросительно посмотрел на организатора Арницан. — Заглянет кто, увидит: гуляют по всем правилам. А может, нет?

— Положи все же.

— Если они ворвутся, ни соль, ни луковицы не помогут. — Пурене шумно придвинула скамеечку поближе к свету. — Одно баловство это, да и только.

— Никакое не баловство. Скажешь, карты для отвода глаз не годятся?

— Карты — и такие игроки? — Пурене сложила губы в усмешку. — Окна завешены, а домочадцев выдворили вон. Один из игроков отсидел за антигосударственную деятельность, а другого без конца допрашивали и прогнали с места. Думаешь, они дурачки и поверят твоей детской сказочке.

— Вынуждены будут поверить в такие очевидные доказательства. И когда человек одно и то же утверждает… Когда я ходил в подмастерьях у каменщика Игната…

Анна повернулась к темной половине комнаты — к углу между окном и печью, где находилось почти все имущество новохозяина: сколоченная из грубых досок кровать и уже послуживший скольким поколениям сундук с окованной крышкой — для приданого. Над сундуком, на вбитых в стену крючках, — две шубы: надевать в дальнюю дорогу и укрываться в лютую стужу. Шубы почему-то пробудили воспоминания о далекой зиме, когда она училась в гимназии, о гротенских событиях, о Викентии. Да, Викентий…

От мыслей о Викентии душа ныла, как разбереженная рана. Тогда в тюрьме они, казалось, окончательно выяснили свои отношения. Викентия перевели в рижскую Центральную тюрьму; когда он вышел на волю, партия послала его в Советский Союз. Уехал — и не вернулся. И перестал Анне писать. Одно его письмо с московским штемпелем, правда, фигурировало как вещественное доказательство во втором деле Анны Упениек, несколько раз ей окольными путями передавали от Викентия приветы, но как давно уже она ничего не имела от него.