Янис Ниедре - Деревня Пушканы

— Я? Точно как все… Спасибо… До свидания… — оборвал Андрис разговор, чтобы догнать Мелиту.

Ну, конечно: на повороте лестницы Мелита и Штаммер шли рядышком. В несколько прыжков, пропуская по три ступеньки, он догнал их.

Мелита оглянулась. Увидев изменившееся лицо мужа, она сразу все поняла.

— Прошу, Андрис… Андрис, умоляю тебя…

— Умоляешь меня? Значит, умоляешь… — болезненно сморщился он. Настала минута, когда, по крайней мере, должно было начаться землетрясение. Но стоило ему взглянуть на Штаммера, как ярость Андриса спала, точно глубоководная волна, и занесенная рука повисла в воздухе, даже не завершив замаха, — таким испуганным и смешным показался ему красавец актер…

— Не понимаю. — Роман переступил лужу, набежавшую от таявшего в Верманском парке снега. — Она твоя жена, ты любишь ее…

— Любил… — Андрис угрюмо вперился глазами в носки своих ботинок, замызганных в весенней грязи.

— Ну любил. И как раз потому, что любил, тебе не следует, не к лицу поступать по-детски. Как маленьким Анныне и Гриетыне: как повздорят, так хватают свои игрушки и клянутся не играть больше друг с дружкой. А как в таких случаях разумные люди ведут себя? Через день-два, когда приступ гнева уляжется, встретятся, поговорят, выяснят отношения. Сходят затем вместе в кино или кафе. Нормально. Мелита ведь тоже в организации, старый Ламберт — профсоюзный деятель еще довоенного времени. Потолковали бы.

— Потолковали бы! — махнул Андрис рукой.

Нет, Роману все же всей правды не откроешь. По крайней мере, про последнее позорное объяснение. Про разговор третьего дня, когда он явился к Мелите, как будто за забытыми вещами, и попытался выдвинуть примирительную платформу. Он предвидел, что старый Ламберт станет читать ему нотацию, но что так поведет себя Мелита, он не ожидал. Она нагло рассмеялась ему в лицо и положила перед ним уже готовое прошение о расторжении брака. «Вот тебе мое извинение! Не привыкла я из заплеванной миски есть». После этого еще что-то говорить, разумеется, было бы совершенно недостойно мужчины. Он подписал прошение, великодушно пообещав в день получки уплатить шестьдесят латов судебных издержек, и ушел окончательно и бесповоротно.

— Нет такой жены, которая не попыталась бы хоть раз отведать плод тайной любви, — очень серьезно начал Роман. — Это, так сказать, натура самки. Твоя не исключение. А коль скоро мы это знаем и понимаем, то нас ничто не должно удивлять и поражать. Ну, допустим, твоя Мелита оступилась…

— Она не моя больше. Сколько раз мне повторять тебе это?

— Ладно. Мелита не твоя больше. Так заодно ты уже и не зять старого Ламберта, профсоюзного льва. А это уже совсем нехорошо. Вскоре, в связи с комбинациями коалиции, начнется перестановка чиновников городской управы. До сих пор тебя выручал Мелитин старик. Посты чиновников четырнадцатого класса на земле не валяются.

— Так что же мне делать? На животе перед ним ползать?

— Ползать или не ползать, но раньше думать надо было. А что, если твои бывшие родственники вздумают тебе отомстить? Мелита захочет свои когти выпустить. Можешь лишиться места.

— Ну и пусть. — Андрис неподвижно уставился вдаль.

— Хвастать — не косить: спина не болит. А что ты делать станешь? На общественные работы подашься?

— И на общественных работах люди работают.

— Люди, конечно. Однако…

— Ну чего ты пристал ко мне? Не знаешь и не хочешь понять, что у меня на душе творится. Была бы возможность, исчез бы на какое-то время из Риги. А вообще, закроем эту тему!

— Закроем, закроем… — согласился Роман и предложил пойти дальше. — Пройдемся до кино «Маринэ». Может, скоро там опять какой-нибудь русский фильм покажут? Однажды я в программе варьете Утесова с его труппой слушал. Знаешь, нечто небывалое. Жаль, что русских артистов теперь в Латвию больше не пускают. Националист Скуениек побаивается коммунистической агитации. Недавно один из его департаментских директоров, не помню, кто именно, не то Салнайс, не то другой, сказал, что русские фильмы, русские артисты для Латвии, как нож в спину. Насмотревшись русских художественных программ, неинтеллигентные латыши начнут думать, что все разговоры о голоде и разрухе в России — болтовня. В одном провинциальном местечке… Послушай, — осекся вдруг Роман, — ты с демобилизованным воином Пурынем знаком?

— Знаком. Ну и что?

— Он может тебе помочь.

— Помочь?

— Конечно. На работу вне Риги пристроить. Видишь, позиции Пурыня теперь в левой фракции Центрального комитета партии упрочились. У него свои тайные намерения. О планах левых мы уже кое-что слышали на собраниях коллегии пропагандистов. Помнишь, сразу же после выборов. Ну, о необходимости изменить тактику, о работе с массами. Пока в Англии Макдональд не переметнулся к консерваторам, пока социал-демократы в Европе не потерпели поражение и в Германии гитлеровские молодчики не стали бить наших, левая фракция не шумела. А теперь другое дело. Теперь все увидели, что массы от социал-демократов отворачиваются. И вот должен увидеть свет план Пурыня. Теперь вспомнили о нем: обратно, мол, к старым, славным традициям партийной работы тысяча девятьсот пятого года! Обратно к практике партийной работы тех времен. К пропаганде на местах! Чтобы в волостях, в малых городах, абсолютно повсюду, агитация между выборами в сейм не была предоставлена местным уездным организациям, Латвию надо поделить на пропагандистские округи, и в каждой из них должен действовать назначенный Центром профессиональный агитатор. Зимой, летом, изо дня в день. Теперь ты понял, что я хочу посоветовать тебе?

— Не совсем.

— Тугодум! Понимаешь, пропаганда тебе неплохо дается, к тому же ты латгалец, а латгальский вопрос теперь на повестке дня! Так почему бы тебе не поговорить с Пурынем? Мой шеф сказал, что центральный комитет уже выделил средства для оплаты пропагандистов латгальского филиала. Там обеспокоены: как бы латгальцы не примкнули к рабоче-крестьянской платформе. Боятся, как бы коммунисты не захватили Латгале в свои руки. Пурынь настоит, так тебя примут в штатные агитаторы. Будешь на своем месте и среди своих.

— Может, ты и прав… Я с обязанностями уездного пропагандиста справился бы.

— Вот видишь! Пошли в общество к Пурыню!

Утра в конце марта прозрачны и звонки. Ломаясь под ногами пешеходов, тонко звенит лед, затянувший за ночь все лужи, наст проваливается. На восходящем солнце поблескивают заиндевевшие ветви деревьев и кустов, и голубое небо, светлея, поднимается все выше и выше. В роще прилежно долбит дятел, призывно скрипят колодезные журавли. Постукивая оглоблями, далеко к горизонту скользят дровни запоздалого лесоруба.