Янис Ниедре - Деревня Пушканы

— Как будто я не хочу иначе устроиться! — Анне стало жаль брата. — Сам знаешь, пока у меня временный паспорт, я должна ходить регистрироваться.

— Не думай, что я попрекаю тебя… Я, сестра, так просто, поскольку речь зашла об этом. — Петерис принялся понукать лошадь. От дома, краем поля, ковылял к ним отец. Должно быть, недовольный, что они так долго задержались.

Трудно, ой как трудно будет ей жить в таких условиях! И еще делать главную свою работу!

В последующие дни Анна много думала, как уйти из семьи. Где найти работу?

Обратиться к товарищам? Может быть, посоветуют что-нибудь?

Из членов местной нелегальной организации Анна Упениек знала пока лишь швею Пурене. Познакомилась она с Пурене совершенно случайно, когда возвращалась домой из Пурвиены, где была у Глемитиса и на предвыборном митинге. После полудня они случайно оказались на одной тропе, шедшей от железнодорожного переезда, и заинтересовались друг другом. Прошагав вместе километра три, они успели вдоволь наговориться. Сперва, как обычно, о погоде, затем о том, что было сегодня на рынке, об агитаторах конкурирующих партий, о людях на митингах. И у Анны тогда почему-то вырвалось: «Я бывшая арестантка». Спутница спросила: «По какому делу проходила?» Слова «проходила по делу» не мог употребить человек, чуждый политической жизни, поэтому Анна, желая проверить свое впечатление, ответила:

— По сто второй уголовного кодекса.

— Суровая статья! — И Пурене пошла бок о бок с Анной. Начались расспросы. Как долго она сидела? В какой тюрьме, когда ее выпустили и что делает она в Пурвиене? Анна отвечала и присматривалась к спутнице. Красивой ее не назовешь: небольшого роста, худая, лицо изрыто оспой, волосы с проседью, одежда сильно поношена. Но женщина эта внушала доверие своей манерой разговаривать, поведением.

«Наша», — подумала Анна и решила спросить прямо, без обиняков:

— Соседка, кажется, тоже имела дело со всесильной сто второй?

— Не совсем… — Это явно было сказано, чтобы выиграть время. — Я сама не имела, но близкий мне человек провел четыре года в знаменитой даугавпилсской тюрьме, что за валом. Сейчас он в Риге, в Центральной.

Она назвала себя — Мария Пурене; зарабатывает шитьем и живет недалеко от известкового завода, около розгальского фольварка.

— Выдастся свободная минута, зайди как-нибудь, поговорим! — расставаясь, Пурене опять обратилась к Анне по-товарищески, на «ты». — Живу одиноко и очень рада повидать кого-нибудь.

О главном они в тот раз поговорить не успели. Но это было для Анны так важно, что уже в следующее воскресенье она на обратном пути из города свернула на розгальскую дорогу. Последний бой двух классов становился все более ожесточенным, в бою важен каждый рядовой, а она «отдыхает», ждет, пока по сложной конспиративной связи сообщат о существовании такой вот Анны. Плестись в хвосте событий нечестно.

Возле Розгалей ей пришлось отбиваться от разъяренных собак фольварка. Дальше, около лавки, отбиваться от назойливого пьяного молодого человека, который не отставал до самых дверей Пурене.

— На полмира слышно было, как ты шла сюда, — сказала Пурене, предложила гостье сесть.

— И должен же был такой наглец на пути попасться… — Анна была расстроена.

— Наглец-то наглец, но розгальским фольварком идти не следовало. Там всякий сброд шатается. Я должна была предвидеть это и предупредить тебя, чтобы окольным путем шла. Ну ладно, так что же мы будем шить, блузку или платье? — лукаво прищурилась хозяйка дома.

Затем принялась расспрашивать о тюрьме. Когда и вместе с кем Анну судили. В каких сидела тюрьмах, кто и в какое время был с ней в одной камере?

«Должно быть, хочет убедиться, что я та, за кого себя выдаю», — подумала Анна и, вспомнив, что политические обвинительный акт называют «паспортом», поспешила добавить: — Могу принести копию своего паспорта.

Поболтав о всяких пустяках, они вместе перебрали швеины сундуки с книгами. У Пурене их было несколько — и все набитые беллетристикой и учебниками.

— Лет шесть-семь тому назад я была учительницей, — объяснила Пурене. — Сначала полноправной, потом — запасной. Пока не попала в профессиональные безработные. Затем начала овладевать новым ремеслом, не столь опасным для господствующего класса. А так как у меня на селе в этой стороне дальние родственники, перебралась в Пурвиенскую волость.

Среди книг почти не оказалось таких, которых Анна не читала бы. И ни одного сочинения революционного или советского писателя. Когда Анна отметила это, хозяйка заговорщицки улыбнулась.

— С советскими книгами в деревне трудновато. Но кое-что есть у моих друзей.

Поговорить подробнее тогда не удалось, в комнату ввалилась какая-то болтливая и любопытная тетушка. У Анны в присутствии посторонней рассказывать о себе не было никакой охоты, и она простилась, добавив, что в ближайшее свободное воскресенье придет на примерку.

Затем она встретилась с Пурене на пурвиенском рынке. И опять они шли прямой тропой, но на этот раз к ним еще присоединился какой-то человек. Пурене называла его Григорием. Григорий, разговорчивый русский парень, сказал, что ломает камни для известкового завода.

В следующий свой приход Анна, вернув Пурене изданный в Риге «Цемент» Гладкова, уже не вытерпела.

— Мне нужны связи с организацией. Я уже достаточно отдохнула.

— В самом деле достаточно? — Пурене подала Анне «Бруски» Панферова и попросила ее не задерживаться. — Сегодня на хозяйской половине гости, случайно еще может кто-нибудь сунуться сюда. Но ты не беспокойся. Всему свое время. О тебе где-то уже думают.

Вскоре Анна Упениек пришла к швее Пурене с другой нуждой.

— Помогите мне — вы или ты — подыскать какую-нибудь работу.

— Трудновато это. — Пурене, выслушав Анну, потянулась за пальто. — Очень даже. Но если ты не боишься тяжелой работы, можно попытаться. Скоро возобновится строительство Прейльского шоссе. Один знакомый мой там раньше работал. Может быть, пристроит тебя. Сходим к нему. А потом в еще одно место.

Как обычно в будничные вечера, помещения отдела рижского центра полны народу. Молодежь в основном толпилась в большой, предназначенной для собраний комнате, где стены пестрели плакатами и газетами, вывешенными девицами из кружка общественных наук, нередко с остроумными текстами и иллюстрациями. Ища глазами Мелиту, Андрис кинул беглый взгляд на газету, что висела поближе к окну, перед которой было больше всего народу. Новый выпуск? Нет, тот же старый, сделанный после выборов листок с карикатурами на лидеров буржуазных партий и надписью красными, вырезанными из картона буквами: «У черных в сейме большинство, они провластвуют там три года». Но почему ребята толкутся именно тут? Понятно, опять завязался диспут! Появился Фрицис Гайлис из саркандаугавского отделения, и разгорелся теоретический спор. И все из-за того же: можно ли в определенных условиях ограничивать демократию и что такое диктатура одной партии. Андрис уже раз померялся с Гайлисом силами по этому вопросу и потерпел полное поражение. Оказалось, что может наступить такой момент, когда классовая диктатура становится необходимой. Партия, например, добилась на выборах абсолютного большинства, может начать закладывать основы социализма, а чернорубашечники подняли мятеж. В таком случае нельзя не применить силу. А любое насилие, хоть и на короткое время, является диктатурой, в данном случае — диктатурой одной партии. А именно против этого и выступают социал-демократы. Здесь возникает непреодолимое противоречие. Гайлис прав: коль скоро мы призываем рабочих бороться за социализм, трудящиеся должны знать, что случится в тот момент, когда побежденные эксплуататоры попытаются силой вернуть себе власть. Буржуи с поражением ведь не примирятся. Стало быть, война, насилие. А как совместить теорию с тем, что выдвигает практика? Неплохо бы послушать, к чему на этот раз придут спорщики. У Гайлиса оказались сильные противники: студент Гребзде и секретарь центрального правления Лауцис. Право, интересно. Но сейчас Андрису некогда. Ему надо отыскать Мелиту.