Янис Ниедре - Деревня Пушканы

— Совершенно неважно, как издатели назовут свою тетрадку: новым, новейшим или средненовым «Порывом».

— Вы слишком высокого мнения о нашем среднем читателе. — Миллер хлопнул ладонями. — В данное время латышский читатель в своем большинстве — падкий на сенсацию мещанин. А то разве выходили бы такими тиражами листки вроде «Последнего часа»? Официально социал-демократическая партия бойкотирует «Последние новости», а кто из присутствующих не читает этого листка? Товарищ Пилан, вы как пропагандист видитесь со многими людьми. Вот скажите, заметили вы, чтобы упал интерес к бойкотируемым сенсационным листкам?

— Я этого не сказал бы. — Только теперь он понял, почему на квартире Миллера собралось столько народу. Зазнавшиеся рифмоплеты, кое у кого из которых в кармане даже членский билет социал-демократической партии, где-то публично обругали старого учителя и, видно, довольно беззастенчиво, если столько людей пришло посочувствовать ему.

— Это потому, что партия в своей практической деятельности идет в ногу с мещанами, — вмешалась незнакомая Пилану девушка, сидевшая рядом со школьницей Дайгой. — Как унавозишь поле, так на нем и растет. На зыбкой, залитой ржавой водой почве благоуханные цветы не распускаются.

— Мелания! — одернула Дайга соседку, покраснев, как огонь. — Ведь ты мне обещала…

— Сказала, что думаю, говорю, что вижу.

— Так, так… — крякнул явно недовольный Миллер и поспешил переменить разговор. — Скажите, друзья, как вам нравится новое решение правительства Скуениека о государственном языке и национальном цензе для студентов университета?

— В репертуаре нашей «Живой газеты» уже есть новый номер:

Актеры труппы исполняют его в масках Скуениека и Кениня. Замечательное зрелище! — засмеялась Эльзочка.

— Боюсь, что вы слишком легко принимаете то, что происходит. Дело обстоит значительно серьезнее. — Миллер уже не улыбался. — Как известно из истории, прилив шовинизма — обычный признак предстоящего фронтального наступления на права трудящихся. Опасаюсь, не окажется ли этот форсированный национализм прелюдией к фашистскому выступлению.

— Какая там прелюдия? — возразил Пилан, не вдумываясь в собственные слова. Он не спускал глаз с Мелиты. Что с ней происходит? Она все время отводит глаза. — Чернорубашечников Поне никто всерьез не принимает и забулдыг-айзсаргов тоже.

— Не скажите! — Миллер порывисто выпрямился, словно хотел вытянуться, стать выше. — Какое легкомыслие, Я настаиваю на своем с полной ответственностью и готов повторить это перед любой аудиторией. Вот посмотрите! — Он наклонился, взял со стола кипу газет и помахал ею. — Посмотрите, чего только газеты буржуазных партий не написали за одну неделю. «Конституция отказывает!», «Причина всех бед — государственный строй!». Будто Латвия чересчур демократична. С тех пор как в Германии Гитлер дал волю бандам громил, а германские граждане расшаркиваются перед ним, латышским плутократам разных мастей не дают покоя гитлеровские лавры. И вакханалии политической вальпургиевой ночи нет конца. Наша конституция чересчур демократична для национального объединения домовладельцев и промышленников, для объединения латышских купцов, демобилизованных воинов, христиан и монархистов князя Ливена и невесть кого еще. Послушайте, что пишут «Вольная земля» и «Латыш» о сборище кулаков в Малой гильдии — о крестьянском парламенте, как они назвали его. В какой внешне- и внутриполитической обстановке это происходит и чего требуют съехавшиеся в Ригу военизированные и штатские крупные хозяева всех, подчеркиваю — всех, округов и волостей Латвии? Именно во время, когда Германию наводняют коричневорубашечники, когда финские реакционеры громят и разносят рабочие общества и народные дома, когда итальянские фашисты открыто объявляют войну своим соседям, когда японцы продолжают наступление в Китае и собираются захватить советскую Сибирь, поднимают головы и наши серые бароны. Чего они требуют? Не меньше и не больше, чем государственную власть. «Впредь крестьяне своими делами будут управлять сами!» — орали они три дня на всю Ригу. Можно согласиться с товарищами Мандером и Паулом Калнынем, что Ульманис солидный политик и крестьянский союз солидная партия, однако то, что творится сейчас, иначе, как поворот к фашизму, квалифицировать нельзя.

— К фашизму…

— Рабоче-крестьянская фракция уже сколько времени бьет тревогу. А социал-демократические лидеры притворяются, что ничего не видят и не понимают, — взахлеб проговорила девица по имени Мелания. — По-моему…

— Ах по-вашему?

— Вы тоже принадлежите к двурушникам! — затараторила она, как в скороговорке. — На словах защищаете революционную линию, а на деле против нее. Вы говорите: грозит война, грозит фашистский переворот, а недавно отказались подписать антивоенное воззвание мировой прогрессивной интеллигенции.

— Послушайте! — Живые глаза Миллера сощурились, стали совсем узкими.

— Да, да, мы знаем: вы отказались подписать манифест-предостережение, потому что его предложил коммунист Анри Барбюс, потому что…

— Я думаю, пойдем! — обратилась Эльза к сидевшему против нее секретарю клуба слушателей Народного университета. — Не будем задерживать и зря утомлять товарища Миллера.

— Пошли, — согласилась Дайга. — Большое вам спасибо, товарищ Миллер, за интересную беседу!

Андрис Пилан встал вместе с остальными, Мелита тоже. Едва она уперлась руками в край дивана, как ее тут же подхватил под локоть Штаммер, и она податливо прижалась к нему. Все это произошло так мгновенно, что никто ничего и не заметил.

У Андриса было такое чувство, словно перед ним вдруг провалилась сквозь землю стена… «Они… оба… Письмо писал Штаммер…» Как же он не видел того, что все давно видели! Это началось еще на вечере театральной студии, когда Штаммер декламировал стихи о любви, тоске… Мелиту тогда трясло как в лихорадке, а он, по наивности своей, опасался, не простудилась ли она. Как не понял он этого раньше! Другие, вот та же Милда Лангфелд, ведь поняли сразу.

Андрис не видел, что хозяин дома ушел в прихожую провожать гостей и что он, Андрис, остался в кабинете один.

— Спасибо, что пришли! Спасибо, большое спасибо вам! — Миллер маленькими, как у ребенка, ладонями сжал руку Андриса. — Я лишь хотел, чтобы вы не поняли меня превратно. Наскоки порывовцев меня в самом деле ничуть не тронули. За свою бурную лазиковскую жизнь я немало насмотрелся и наслышался. Но я покривил бы душой, если бы сказал, что симпатии товарищей мне безразличны. Как социалиста меня всегда настораживали декадентско-анархистские кривлянья наших молодых поэтов. Это может очень повредить культуре. Об этом я хотел бы поговорить в Народном университете — в цикле лекций о пролетарской культуре. Чтобы лишить коммунистов агитационного материала. Сегодня тут у меня, очевидно, была одна из их агитаторш… — выразительно кивнул Миллер на дверь. — Как вы считаете, товарищ Пилан?