Янис Ниедре - Деревня Пушканы

— Сильвестр! В моем доме… — одернул его Муктупавел.

— В твоем доме? В твоем украденном доме! Думаешь, не знаю, как тебе эта мельница с помощью брата от банка досталась, на каждые тринадцать бумажек копеек по золотому николаевскому рублю выменял. На тринадцать напечатанных Ульманисом потрепанных копеек…

— Ты! — Подскочив к арестованному, Муктупавел обеими руками вцепился ему в грудь. — Изничтожу!

— Спокойно, спокойно! — Озол и Велкме бросились разнимать их.

Погнав Гайгалниека за подводой, Велкме приказал айзсаргам отвезти арестованного под строгой охраной в волость.

— Протокол господин Глемитис получит позже.

— Ну что, дело завести придется по всем правилам? — спросил он, когда шаги ушедших заглохли.

— Придется! — отряхнулся Муктупавел, как забегавшийся пес. — Опасная птица. Даром что кавалер ордена Лачплесиса.

Утром Анна встает на рассвете. Бежит на скотный двор, в хлев и конюшню. Подоив коров, выгоняет их в поскотины, которые Упениеки огородили, натаскав вдоль границы пни, вырытые на кочкарнике у болота. И только мужчины соберутся, она вместе с ними идет в поле, на луг или на отработки к волостным хозяевам, откуда обычно возвращается глубокой ночью. По четвергам и воскресеньям Анна ходит в Пурвиену отметиться у полицейского. На это уходит целый день. Господин Глемитис постоянно занят чем-то важным, и, чтобы добраться до полицейского журнала и расписаться в нем, Анна вынуждена терять каждый раз по нескольку часов. А тем временем день клонится к вечеру, и пока она в лавках Абрама или Иоске наберет заказанное домашними (спички, нитки, пуговицы, керосин), уже наступают сумерки. Это, конечно, очень плохо. Ведь дома она должна работать, как здоровый мужик, а в уборку урожая важна каждая пара рук. За долгую отлучку Анне часто приходится выслушивать попреки.

— Ты совсем меня не жалеешь… Забываешь, что я старая и больная, — жалуется мать, которая должна по дому подменять Монику, потому что та ходит за Анну копнить овес и возить отаву. Мать показывает разбухшие узлы вен на ногах, сетует на колотье под ложечкой, на ломоту в пояснице.

Мужчины Анну не корят, но отец нет-нет да и бросит, что осенью у крестьянина каждый день на вес золота. Но Моника изливает на нее всю свою желчь.

Анна терпит, терпит, пока не начнет объясняться с ней.

— Моня, неужто тебе не понять, что я не нарочно в местечке пропадаю? Глемитис душу из меня выматывает. Когда бы ни пришла, мне все равно не попасть к нему сразу.

— Всяк хорош для себя, всяк справедлив к себе, — смотрит Моника потемневшими глазами в потолок.

— Глемитис это мне назло делает. Хочет унизить меня.

— Ну а ты, конечно, гордой хочешь быть?

— Как чудно ты все поворачиваешь! Разве я для того столько лет в тюрьме просидела, чтобы, очутившись на воле, перед полицейским на колени встать?

— Никто еще стенку головой не прошиб.

— Речь не о том, чтоб стенку прошибить, а о достоинстве трудового народа. Неужели ты этого не понимаешь? Помнишь, как мы девочками ходили с тобой на Большой остров по ягоды и помогли человеку от преследователей спастись…

— С той поры уже десять лет прошло, а на свете все по-прежнему осталось, — с горечью говорит Моника. — Как господа властвовали, так и властвуют, а горячие головы как сидели по тюрьмам, так и сидят. А все, кто честно хлеб ест, в поте лица должны спины гнуть.

— Все честные люди трудятся… И сколько их вынуждено ходить работу выпрашивать.

— Ты мне соловьиных песен не пой! — визгливо говорит жена брата. — Мы поручились за тебя, приютили, кормим. Не хочу, чтобы ты, у нас живя, тайными дорогами ходила. Скажешь, может, что, когда от Глемитиса возвращаешься, никуда не сворачиваешь?

— Сворачиваю. Ну и что с того?

— В ссудо-сберегательной кассе отцу долг продлевать не хотят. Новых поручителей требуют. Мы и так как рыба об лед бьемся. Раньше, когда трудно было, хоть на помощь соседей рассчитывать могли. А как ты появилась да стала своими тайными путями ходить…

— Моника! — перебила Анна невестку. — Не смей говорить так. И знай, ничего худого не делаю я. Я что, не человек, мне и зайти к кому-нибудь нельзя?

— Почему нельзя? Разве я что… — засовестилась невестка. И резко отвернулась. Вскоре на весь двор раздается ее зычный злой голос: — Гунта, бестолочь проклятая! Так я учила тебя листья рубить?

«Ржа ест железо, а жизнь — человека», — вздохнула Анна. Повседневные тяготы, видно, измучили душу Моники. Когда Анна в тюрьме думала, как она будет жить, очутившись на воле, ей и в голову не приходило, что невестка, подружка юности, станет ей такой чужой.

Ну а Петерис? В тюрьму он присылал ей бодрые письма, и вначале дома казалось, что брат остался тем же смельчаком, что много лет тому назад помог ей в школьные каникулы справиться с первым революционным заданием — распространить листовки. Петерис, правда, дал понять, что у него связей с революционерами нет, и Анна не удивилась этому. Сестра сидела в тюрьме за коммунистическую деятельность, и брата власти без надзора не оставляли. А вообще Петерис душой, кажется, честен. Но если так, почему он не видит, что происходит с Моникой?

— Я ничем тут помочь не могу, — сказал Петерис, выслушав сестру. Они везли тогда с поля сжатые яровые. Перегруженный воз то и дело увязал в сырой болотной почве, приходилось изрядно поднатужиться, выбираясь из очередной топи на более сухое место. — Для меня многое словно затянулось туманом, — добавил он, взглядом ища место, куда направить лошадь. — Когда человек весь погряз в заботах, нелегко ему всматриваться в небесные дали. Тебе, сестра, может, трудно в это поверить, но за те годы, что мы на новой земле, я лишь раз-другой мог купить газету и спокойно прочитать ее.

— Я это вижу. Когда человек живет оторванно от остальных, он постепенно дичает. Потому побольше надо стремиться к людям. Вот в тюрьме… — И Анна принялась рассказывать о коллективе политзаключенных: как там в гораздо более трудных условиях товарищи никому не давали хоть ненадолго расслабиться.

— Да, в тюрьме, на людях… — Петерис бросил под колеса хворосту, обломки коряг. — А ты попробуй затеять что-нибудь толковое. Теперь людей выгнали в открытое поле, они на виду у всех. Даже настроенные по-государственному социал-демократы волости и то еле-еле существуют.

— А мне казалось, что ты по-прежнему веришь.

— Верить, может, и верю, — ответил Петерис, глядя вдаль. — Без веры человек что дерево без листьев. Только уж больно глубоко увяз я, мне самому никак от земли не оторваться, так где уж других тянуть… А тебя, сестра, я удерживать не стану, — быстро проговорил он, словно опасаясь, что у него не хватит смелости договорить до конца. — Поступай, как тебе велит совесть. Только смотри, не горячись! Не ради домашних, не ради Моники, а ради своей же безопасности. С тех пор как ты появилась тут, Антон Гайгалниек все в приболотных осинах шныряет. А на той неделе, когда я вместе с зятем Пекшана с мельницы ехал, так тот спьяна еще про какой-то надзор выболтал. Когда кругом столько легавых, человеку недолго в силки попасть. Не знаю, на что тебе это? А лучше было бы, если бы ты где-нибудь на стороне работу нашла, чтобы в «Упениеках» не торчать…