Янис Ниедре - Деревня Пушканы

— Я не шатаюсь, по государственным делам пришел, — приосанился по-военному пушкановский айзсарг. Он, правда, не при оружии, но на нем все же френч, а не крестьянский суконный жилет и стоптанные чеботы на босу ногу. — Честно признайтесь, к вам подозрительный чужак не заходил? Или, может, мимо шел?

— Да что стряслось? — Хозяин велел одной из дочерей подать гостю стул. — Обокрали кого-нибудь?

— Похуже. Зарезали. — Антон важно сел, но шапки не снял. — В Калупской волости, в «Лазданах». Факт! Чего удивляетесь? В «Лазданах» прикончили хозяйку усадьбы Марию Лаздане, ее дочь Юле и даугавпилсскую лавочницу Прейс. У убийцы в России сестра, — продолжал местный айзсарг. — Не иначе как по приказу приятелей действовал. Злодей сейчас, наверно, к границе пробирается. Потому и всех айзсаргов на ноги подняли. Потому он и выясняет, не видели ли чужого, подозрительного мужика.

Факт, неладная жизнь сейчас пошла. Коммунисты протащили в сейм шесть депутатов. Те будут пользоваться законной неприкосновенностью, шляться по волостям, московскими деньгами легковерных подкупать. Ведь блюстителям порядка не углядеть за каждым. Государству нужна сильная рука. А то никакого сладу не будет.

Стали судить как и что. Курситис считал, что надо слушать церковников. Антон Гайгалниек не видел другого выхода, как прогнать ко всем чертям депутатов и чисто сработать — как в Италии, как в Польше, там сейчас строгий порядок.

В политическом споре Сильвестр Урбан участвовал неохотно. На вопросы отвечал шутками или отговорками. Все внимание его было поглощено невестой. И только она вышла на холодную половину дома, как он прокрался за ней.

— Приходи в воскресенье вечером к сарайчику, что за пастбищами Тонслава.

— Что тебе богатая жена нужна, я уже слышала. — Вероника строптиво отвернулась от жениха.

— Это только он… Мне, право, никто не нужен и не понадобится, только ты одна…

Брякнула дверная ручка. То была одна из любопытных курситисовских дочек. Ей не терпелось подслушать, о чем они там наедине разговаривают.

— Приду, только попозже… — Вероника захлопнула крышку мучного ларя.

В октябрьский вечер на обычно шумных пойменных лугах тоскливо, как в брошенном доме. Под ногами хрустят сухие травяные стебли, земля утратила все запахи. Кажется, мир сжался, стал теснее, небо опустилось так низко, что человек чуть ли не ощущает, как оно ему давит на плечи. И совсем тяжко томиться возле окраинного сарайчика, ждать кого-то и никак не дождаться. Обойдешь низкое строение раз, другой, остановишься перед плотно закрытыми приземистыми дверками, прислушаешься к окрестным звукам и опять беспокойно вертишься и топчешься.

Сильвестру захотелось покурить — табачный дым успокоил бы, но надо терпеть. Он не смеет привлекать внимание посторонних, когда ждет Веронику, и не смеет быть расточительным, когда нет денег на лишнюю коробку спичек. Грустно, до боли грустно бедному человеку…

Сильвестр еще никогда не пытался понять, откуда берется так много нуждающихся. Не только среди скитающихся вокруг нищих, божьих людей, но и среди тех, кто работает. Даже прежде чем купить такой пустяк, как коробку спичек, они каждую мелкую монету повертят несколько раз в руке. До сих пор Сильвестр не ломал себе над этим голову. На свете, видать, уж так заведено. Наверно, так и должно быть, что, таская на мельнице Муктупавела мешки и присматривая за лошадьми помольщиков, он только и зарабатывает, чтобы унять урчащий живот и прикрыть телесную наготу. Как копатели канав, плотогоны, как батраки, поденщики и крестьяне, сидящие на трех пурвиетах земли. До сих пор он упрямо отклонял все «почему» и «отчего», отпихивал, как твердый ком на дороге, но бедность словно опутывала его болезненно острой нитью, которая, чем больше он думал о Веронике, о совместной с ней жизни, резала все ощутимей.

А ведь все могло быть и по-другому. Не окажись он тогда таким легковерным… Не пришлось бы теперь подписывать Муктупавелу на тысячу латов векселя, чтобы получить на руки двести, которые он должен уплатить старому хозяину «Скрудалены». У Сильвестра Урбана когда-то уже была земля, свое новое хозяйство. Хороший участок с возделанными полями и лугом. На самой границе Пурвиенской волости. Ему его выделили вскоре после того, как он вернулся с войны против Бермонта на родную сторону с крестом Лачплесиса на груди. Латгальский батрак — и с крестом! Но что верно, то верно: крест он заслужил более чем честно. В ту ночь он под Елгавой один шашкой отбивался от нескольких барончиков. Порубил их всех, захватил пулемет и отстреливался, пока не подоспела подмога. Сам не понимал, с чего это он вдруг так расхрабрился.

Едва отмерили ему новое хозяйство, как налетели родственники. Сестра и родные ее мужа. «Зачем тебе, одинокому, на земле надрываться? Что ты, паренек, с голым куском земли делать станешь? Тебе ни дома не поставить, ни полей не засеять как следует. Ни лошади у тебя, ни коровы. Но у тебя зато есть сестра. Отдай землю сестре и зятю, всю жизнь проживешь без забот. Будешь сыт, одет и всегда с рублем в кармане на мелкие расходы…» В честь Сильвестра родственники тогда закатили пир на весь мир. Целую неделю водили его со двора на двор и все поили. Наконец увезли в город. И там он отписал свое хозяйство мужу сестры. Подписал договор о купле-продаже, иначе нельзя было. А потом? Потом его выгнали. «Ты лишний едок у нас. Нам своих детей кормить надо!»

Он, Сильвестр, конечно, пожаловался в Землеустроительный комитет, в уездное управление, к ксендзу пошел. «Мы ничего тут изменить не можем, — отвечали повсюду. — Ты у нотариуса законно продал землю зятю. Отнять у него хозяйство не в нашей власти. А другое выделить тебе мы не вправе. Ты положенное по закону уже получил. Тебе деваться некуда, дадим тебе как борцу за свободу службу на железной дороге. Но сперва вступи в айзсарги».

«Да ну вас к дьяволу вместе с вашими айзсаргами!» — бросил он.

Пожаловался в суд, но тоже безуспешно.

И так Сильвестр Урбан из-за своего легковерия остался без земли. Доверился родственникам, сестре. Но ведь известно: «Когда дело касается имущества, родич — не родич, а черт…» Ну, что было, то было. А сейчас начинай все сначала: с десяти пальцев и кривой спины. И вместе с Вероникой.

А Вероника все не шла… Уже совсем стемнело. А что, если она не придет? Если Курситисы сумели смутить приемную дочь? Заронить в ее сердце ядовитое семя, которое уже дало всходы?

Он уже не мог подавить желания закурить. Нащупал в кармане самокрутку, сунул в рот и чиркнул спичкой. Едкий дым обжег горло и нёбо. Он закашлялся до слез. С каким удовольствием Сильвестр закурил бы теперь настоящую папиросу! Такую, какой его на мельнице недавно угостил хозяин «Сперкаев», подбивая накормить лошадей из торб других помольщиков. Не успел он тогда сделать и двух затяжек, как вернул Сперкаю папиросу, поняв, какую от него хотят за нее цену.