Янис Ниедре - Деревня Пушканы

В такое утро кажешься себе почти невесомым, легким, как птица, и ноги сами мчатся вперед. Непонятно бодрящую силу вселяет это предвещающее солнечный день утро конца марта.

Заиндевелая дорожка по низинам и холмам, по жнивью: на запад, к едва различимому земляному валу, к насыпи возникающего шоссе, начатого прошлой осенью. К прейльскому тракту. Новое шоссе тянется по хребту бугров. Наметившие его инженеры избегали топких лощин и низких берегов Дубны. Строительные работы развернулись. Еще издали над пятнами снежных наледей видны высокие накиданные красноватые глинистые бугры, серые гравийные кучи и груды известняка. Известняк дробят, щебень грузят на носилки подростки и женщины, таскают и сбрасывают его на место насыпи. К земляному валу, точно тропы исполинских муравьев, тянутся врезанные подводами колеи.

Анна Упениек переложила узелок в другую руку и ускорила шаг. Около насыпи уже собрались рабочие, прямо полем спешили припозднившиеся.

Справа проселочной дорогой к месту строительства приближался велосипедист. На сверкающей на солнце машине он напоминал черного взлетевшего жука.

«Мастер Иевинь… Какая нечистая сила принесла его в такую рань?»

У будки мастера, где хранится инструмент, у дощатого сарайчика, сбоку окошко, а спереди — измазанная дегтем дверь. Перед будкой собрались дробильщики известняка в грубых блузах, землекопы в онучах; медлительные и сгорбленные, словно придавленные тяжестью земли, женщины, подносящие и равняющие гравий. Шоссейные рабочие перед дверью будки полукругом обступили двух человек: дорожного мастера и неизвестного. Мастер раздражен, говорит шепелявя:

— На моем шоше тебе делать нечего! — Иевинь имел в виду шоссе.

— Господин Иевинь, так вы же вчера обещали, — возражал неизвестный осипшим голосом.

— Обещанного три года ждут…

— Но, господин мастер…

— Я шкажал, что для тебя у меня работы нет. Штупай! — Видно, не желая, чтобы вмешались остальные рабочие, Иевинь повернулся и, громыхнув окованной дверью будки, захлопнул ее за собой.

— Но вчера… Господин мастер…

— Вечером в контору звонили сам инженер и розульская барынька, — сказала женщина, стоявшая рядом с Анной. — Мастер принять посулил, а как он примет, когда такие большие господа против? Орден у него уже отняли. Потому как в тюрьму попал.

В тюрьму попал… Орден? Стало быть, мастер отказал Сильвестру Урбану, осужденному прошлой осенью работнику с мельницы Муктупавела. О мытарствах Урбана чесали языками и в волости, и в местечке. Когда Урбана судили, на хутор Упениеков наведывались словоохотливые женщины. Раз даже гордая хозяйка «Сперкаев» пришла. Обычно она появлялась на дворе мелкого хозяина, чтобы напомнить: настало время отработать на полях «Сперкаев». Хозяйка долго сидела в избе Упениеков и никак не могла наговориться: о страшном босяке, которого судья теперь закует в кандалы. Она знала все: как Урбан обошелся с розульской барынькой, как сцепился со стражами порядка, как гнусно выражался о волостных властях и о благодетеле своем Муктупавеле, как буйствовал в кутузке. Просто диву даешься, откуда такой изверг взялся. Как важную новость Сперкаиха рассказала, что будто слышала где-то: орден Лачплесиса Урбану достался незаслуженно. Против Бермонта он, правда, воевал, но, по справедливости, этот почетный знак полагался совсем другому.

Анна втиснулась между мужиками, хотела поближе пробраться к Урбану, но тут с лязгом распахнулась дверь будки и в прозрачном утреннем воздухе раздался возглас мастера:

— На работу!

— Рано еще, — попытался возразить кто-то.

Иевинь, повернувшись к нему, передвинул шапку с затылка на лоб и гаркнул:

— Я шкажал — на работу!

— Еще без десяти семь! — длинный Павел Аугшмуктен встал перед мастером точно вкопанный. — Мы всегда в семь начинаем.

— Не нравитша, не начинай шовшем. Топай в швою дярёвню!

— Мастер… — но он тут же замолчал. Сейчас не время. Люди уже взялись за рабочий инструмент. Сильвестр тоже ушел. Аугшмуктен отступил на шаг, затем на еще один и спросил, как это положено усердному работнику при встрече с мастером: — Так что скажешь делать сегодня? На трамбовку идти мне или камни дробить?

По всему полотну дороги, по всей насыпи гудело, гремело и грохотало. Землекопы вонзали лопаты в мерзлую землю, тачечники толкали скрипучие груженые тачки, каменотесы молотами дробили известняк. Один кувалдой на длинном черенке стучал по большим доломитовым плитам, раскалывая их на меньшие, другой, присев на гладкий полевой камень, мельчил расколотое. Один бил тяжело, с оттяжкой, другой постукивал легко и быстро, точно дятел по сухому стволу.

Анна Упениек сгребала щебень, насыпала его на носилки и уносила на гребень шоссе, слушая одновременно трескотню напарницы. Та говорит без умолку и никак не остановится, пока не расскажет всего, что видела, слышала, передумала. Юлиана Зеп не обращает никакого внимания ни на связность речи, ни на смысл того, что она говорит, только сыплет, точно из торбы, словами. И про то, и про это, и опять про то. Анне не раз хотелось одернуть болтунью, но она сдерживалась. От этой болтовни была все же своя польза. От Юлианы Анна, например, узнала, что корзинщик Филипп проведывал подозрительного шута горохового, живущего около пурвиенской станции. А коммунистам известно, что арестованный Издор давал Филиппу распространять листовки.

— Розульская барынька выгнала Янку… — взахлеб делилась Юлиана последней новостью. — Прямо при гостях крикнула: «Нечего батраку на хозяйской половине торчать, раз никто не звал его!» Янка покраснел, как бурак, и убежал, точно его бешеная собака укусила, в местечко, к трактирной Марте. Нажрался белой, на целых три лата выпил, и там же, на кабацком дворе, свалился. В Вайводах у сводной сестры Длинной Юстины овца уже второй год яловая. Так хозяйка овцы у ксендза святую просвирку выпросила и скотинке дала: сейчас у нее в загородке два резвых ягненка, белоногие и с белой отметиной на лбу.

Теперь Юлиана трещала вхолостую. Анна лишь делала вид, что слушает ее. Думала о деньгах. Послезавтра получка, и ей опять ни за что ни про что два лата отдавать этой вертихвостке — конторской барышне, за то, что постаралась, чтобы дочку Упениека на шоссейные работы приняли. У Анны было безвыходное положение, она объявила: кто ей работу устроит, в благодарность будет каждый месяц по два лата платить, теперь должна слово держать.

Солнце уже высоко. Шоссейные рабочие все чаще и чаще курили, скрывшись за кустик или земляную гряду. И оставались там как можно дольше. Мастер Иевинь выходил из будки, носился от сгребальщиков к утрамбовщикам, от камнетесов к грузчикам и подгонял их, обзывая «чангальшкими жашонями». Все чаще раздавалось злое, шепелявое «ш» и «ж».