Янис Ниедре - Деревня Пушканы

А хозяин не спешил. Швыркая, хлебал себе свое варево — с ложки на стол стекала тонкая струйка. Взяв короткими пальцами с тарелки ломоть мяса, он, словно предвкушая удовольствие, медленно понес его ко рту, почавкал и порывисто вонзил в него зубы. Затем кусанул хлеба и снова принялся за похлебку. Хозяин явно наслаждался едой и предавался от души этому занятию.

Прошло немало времени, прежде чем Сперкай наконец лениво помешал в миске остаток варева, наморщил узкий лоб и воззрился на Урбана.

— Так хочешь, чтоб я тебе хлеба дал?

— Работы… — Сильвестр затеребил пальцами ворот рубахи.

— Ну я же и говорю: хлеба. — Взгляд Сперкая задержался на залатанной одежде Сильвестра. — И портки какие-нибудь мне тоже придется подкинуть тебе. Ты же беден как церковная мышь.

— Обносился я… Это у меня единственная одежда.

— Обтрепался, по белу свету шатаясь. Не бережлив ты. Уважай одежу, и одежа будет уважать тебя. Когда я под Вентспилсом для полковничьей скипидарной фабрики пни корчевал, так три года в одном пиджачке проходил. А всякие там вертопрахи за лето лучший покупной костюмчик истреплют за здорово живешь.

— Я… — начал Урбан и замолк. Нечего другим свою правду навязывать. Все равно хозяин слушать не станет.

Сперкай откашлялся, отодвинул полупустую миску к середине стола, где лежало полкаравая хлеба с заманчиво отвалившимся отрезанным ломтем. Вскоре со звоном стукнулась о тарелку кинутая девчонкой ложка, разбрызгав во все стороны белое варево, жирные капли упали на рыжий чуб хозяина.

— Я тебе поозорую! — закричал он и, пока жена утихомиривала захныкавшую девчонку, отрезал ломоть хлеба и через стол протянул Сильвестру.

— На! Без еды ведь не прожить…

Хозяин провел широкой ладонью по жилету, встал, отошел к плите и оттуда придвинул Сильвестру старую табуретку. Пока Сильвестр ел, хозяин из окна смотрел на пушкановские поля и говорил:

— Нынче хозяева дешево батраков и батрачек нанимать будут — русачков из Польски. На крестьянской конференции так порешили. Чтобы забастовщиков проучить. Тех, кому больничные кассы да восьмичасовой рабочий день подавай. Чтоб показать, каково это с землевладельцами вздорить. И я мог бы, как другие хозяева. Чем Сперкай хуже чулисовских богатеев? И я мог бы… Отсюда до Польски куда ближе, чем до Риги. И подешевле обошлось бы… Но я против веры идти не хочу. Честь католика не позволяет от своего отвернуться. Потому и беру тебя. Беру работником в поле, риге и на дворе. Для всего, что в хозяйстве потребуется. Только платить, сколько другие платят, я не могу. Да и ты человек не такой, как все, люди на тебя косо посматривают. Ты мне не сват и не брат, чтобы ради тебя с общиной цапаться. А времена сам знаешь какие. Так что, коротко говоря, ты особенно-то не рассчитывай.

— Не рассчитывай, — сказала свое слово и хозяйка.

— Да разве я на многое рассчитываю? — Сильвестр не знал, как же ему следует ответить.

— Вот это разумный разговор. Не то что те, из конторы по найму. Мне там один умник предложил написать, сколько я ему каждый месяц платить буду, кровать в комнате требовал поставить, на сеновале или еще где он не согласен. Понимаешь, работник, а спать в комнате должен, точно хозяин… Можно было бы, конечно, и из безработных взять. Нам государство теперь за каждого привезенного из города голодранца по семь латов в месяц приплачивает.

— Похлебки налить тебе? — Хозяйка взболтнула в котле остатки. — Поешь?

— Поест, отчего не поест. — Сперкай понимал, что вести такие разговоры с голодным человеком не полагается. — Наливай! На нас ведь работать будет. Нынче после обеда пойдем с тобой на бывшем участке Спрукста дуб валить. За то, что я вексель ему подписал, он так толком мне ничего и не уплатил, а русскому мяснику в местечке колода нужна — мясо рубить. Так мы с тобой сейчас этим дубом и займемся.

Пока Сильвестр ел похлебку, хозяин «Сперкаев» объявил, что будет платить ему двенадцать латов в месяц. Работать придется на совесть. Без дела не болтаться. И не шляться к Веронике Курситисов. Хозяин засунул руки в карманы штанов. Вообще чтоб нигде не шататься.

— Шататься? Где же я шатался?

— Нечего отпираться! Весь свет знает, что ты за приемной дочкой Курситисов волочишься. А Курситису это не по нутру. Курситис мой ближайший сосед. Потому и предупреждаю тебя.

— Сперкай! — Хозяином его назвать Сильвестр уже не мог. — Мы с тобой не венчались. Можешь что угодно говорить о работе, как мне жить у тебя, где спать, только о Веронике… О моей Веронике…

— Очумел ты, что ли… — бросила мыть посуду хозяйка. — Чего разошелся? Никто твоей Вероники у тебя не отнимает, если твоя она, если тебе приспичило. Только делай исправно свою работу да веди себя так, чтобы люди ничего не замечали. Женихайся на здоровье! Это можно!

— Зачем же об этом разговор?

— Совсем шуток не понимаешь.

— Конечно, не понимает, — опомнился теперь и хозяин. — Ну, подкрепился, так пошли за топорами!

Печальна, как тусклая луна, любовь Сильвестра и Вероники.

«Что хорошего я скажу ей? — думал Сильвестр в редкие дни, в которые ему удавалось договориться о свидании с любимой. Тайком встретиться поздно вечером в каком-нибудь тихом уголке. И с большими предосторожностями. — Как мне утешить Веру? Как тяжело, когда печальна невеста, а глаза ее полны слез… И ничего, ровно ничего не меняется к лучшему… Каждый день так же сумрачен, как предыдущий».

Встречаться с Вероникой Сильвестру удавалось в лучшем случае раз в неделю, хоть со двора Сперкаев отчетливо виден дым очага Курситисов, а их петух каждый час перекликался со сперкаевской куриной стаей. Изо дня в день Вероника и Сильвестр находились почти рядом, часто даже слышали голоса друг друга и все же были в разлуке. Может быть, виновата та осень, он так безудержно пообещал тогда невесте всяческих радостей. И вот они в разлуке, потому что он одинок и беден. Бедность — самый большой порок, говорили ему те, с кем он вместе просидел эти несколько месяцев в тюрьме. Может, оно и так. Но Сильвестр все равно думал о том, как бы скорей встретиться с Вероникой. А то подумать даже страшно — невеста разуверится во всем, во всем.

И по-прежнему, когда он шел на свидание, ему до боли хотелось обрадовать чем-нибудь любимую, сказать, что сученая нить надежды стала, наконец, тугой и крепкой. Но это было бы обманом. Напротив, то, что казалось раньше надежным, крепким, расползалось, будто было свито из мха.

Письма, которые он посылал депутатам сейма и кавалерам ордена Лачплесиса, оставались без отклика, жалобы в капитул ордена и канцелярию президента попадали в руки уездному начальнику, а тот всегда отвечал отрицательно. Когда Сильвестр обратился за помощью к ксендзу — Урбан всегда был истинным католиком, — святой отец призвал его к смирению и покорности. Урбан не знал, куда ему идти еще. Чем же он порадует Веронику? На свидание с любимой он шел теперь все тяжелее, и все больнее ныло сердце.