Янис Ниедре - Деревня Пушканы

— Который у меня с помощью твоего папаши отняли… — Сильвестру кровь бросилась в лицо.

— Рассуждаешь, как маленький! Потерянное можно ведь и вернуть. Ты только сходи со мной и дай показания.

— Кому нужны такие показания?

— Кому? Глупый вопрос. Латвии они нужны!

— А может, чтоб Упениек напакостить? Или… Аугшмуктену? Ведь он живет по границе с тобой.

— Ишь, умный выискался! Я тебе, понимаешь, заплачу как полагается. Немалые деньги получишь.

— Сколько?

— Ну, сколько? Латов десять, пятнадцать. А то и все двадцать.

— Только и всего?

— Ну и жадный же ты! Ну черт с тобой! Пускай будет двадцать пять.

— И за это я должен показать, что Аугшмуктен хочет уничтожить Латвию?

— Больше ничего.

— Нет, господин Озол, я ложно клясться не стану!

— Чего ломаешься, как старая дева! Трудовая книжка твоей зазнобе нужна от волости или не нужна?

— Нужна, только не за такую цену. Не за чужое несчастье.

— Дурень ты, паршивец проклятый! — сердито сплюнул Озол. — Ну и проваливай отсюда! Но знай, ты еще пожалеешь! Оба вы, и ты, и твоя зазноба.

Когда Сильвестр вернулся в Сперкаи, работники уже сидели за обедом. На столе дымилась сваренная в мундире картошка, перед каждым лежала соленая салака и стояла кружка пахты: обычная еда батраков в весеннюю страду. Сильвестр сел на свое место, положил перед собой несколько картофелин и, потупясь, принялся их чистить.

— Потолковали? — не терпелось, видно, Сперкаю узнать, о чем же они с Озолом говорили.

— Да о чем нам с ним толковать-то!

— Вот и хорошо! Сходишь в полдень на остров и передашь Упениеку, чтобы с новым векселем пришел. В четверг у него в банке срок истекает.

В Сперкаях готовились ко дню рождения дочки. Рано утром испекли пироги, в погребе, рядом с пивным бочонком, стыла заливная телятина, стол в большой комнате накрыли на господский манер.

Первыми, одна за другой, во двор вкатили брички Пекшанов и Озолов.

Сперкай приставил Сильвестра к лошадям гостей: распрячь, поводить, напоить, покормить овсом из круглой скрыни, потом в загон отвести, что за амбаром. А сам повел дорогих гостей на парадную половину. Правда, там вышла небольшая заминка: долгое время не отпиравшиеся на крыльце двери сильно осели, и их пришлось выламывать силой. Пока хозяин орудовал поданным хозяйкой топором, оба папаши опробовали новые сорта папирос, а молодой Озол успел напомнить Сильвестру об их недавнем разговоре.

— Не передумал?

— Чтоб тебе повеситься!

— Скорее я тебя повешу!.. Вместе с твоей зазнобушкой! Как две связанные луковки… как две связанные гнилые луковки, будете висеть у меня, — сказал молодой Озол с такой насмешкой, что Урбан позеленел от ярости.

— Ты… дерьмо этакое! — И он с силой замахнулся только что снятой лакированной дугой.

— Ну, ну! — отскочил назад айзсаргский начальник. — Ты мне смотри! — погрозил он с перекосившимся лицом.

Тем временем двери на крыльце были уже распахнуты настежь, оба старших гостя переступили порог. А мостик на дороге снова загремел.

— Велкме! Господин начальник! — Сперкаиха, вытирая о фартук руки, кинулась открывать большие ворота. И едва она успела это сделать, как уже совсем близко захрапел Сивка Велкме, пробежал по двору шагов пять и остановился как вкопанный, вонзив в землю передние подковы. Довольный шикарным въездом, айзсаргский начальник спрыгнул с линейки, потрепал ладонью вспотевший бок лошади и крикнул Сильвестру:

— Эй, ты, босяк, принимай!

— Никакой я тебе не босяк! — Работник, не оглянувшись, увел обеих лошадей других гостей.

— Урбан! — Быстро сообразив, как наказать работника, Велкме обратился к Сперкаю. — Сосед, какие у тебя тут порядки? Ты что, работников из профсоюза сельских рабочих держишь?

— Тут творится такое… — И молодой Озол рассказал, какие ему только что пришлось пережить ужасы. — Не понимаю, как хозяин терпит.

— Я ему, безбожнику! — Сперкай выпятил грудь. — Сюда, Сильвестр! Живей!

Впервые за все то время, что Урбан работал в Пушканах, хозяин так громко и грубо кричал на него. Даже кулаками грозил. Шел за ним до самой конюшни и так ругал, что парень с трудом сдерживался, чтобы не огрызнуться.

Чуть погодя прибыла хозяйка Розулей и с ней новый пурвиенский мировой судья, тоже из айзсаргов. Потом на высокой польской бричке приехал ксендз с Антоном Гайгалниеком. Пушкановский айзсарг, хоть и трезвый, был необыкновенно разговорчив. Здороваясь с Сильвестром, он так сильно тряс ему руку, что можно было подумать, будто они закадычные друзья. Словно не Гайгалниек грозился прошлой осенью растерзать на куски батрака мельницы Муктупавела.

— Здорово! Здорово! Факт! Бедово живешь, что, а? — посмеялся он, но, увидев, что святой отец уже пошел в дом, кинулся за ним.

Чуть погодя Сперкай вышел во двор, велел Сильвестру сесть на кобылку и мчаться в лавку за водкой. Денег он ему не дал, попозже сходит сам и рассчитается, только чтобы Сильвестр об этом не сказал лавочнику сразу. Пускай тот сперва посчитает на бумаге.

Когда Сильвестр вернулся, хозяйка, вся раскрасневшаяся, хлопотала у плиты. Сам Сперкай сидел за столом с гостями и, как видно было в полуоткрытую дверь, захмелел больше остальных. Говорил несуразно громко, называл дочь Викторию мелюзгой и гнал ее прочь.

— Бедняжечка моя… — поспешила Сперкаиха утереть слезы прибежавшей пожаловаться любимице. — Ангелочек ты мой! Ну что мне делать с тобой? Обе руки заняты. Пускай Сильвестр пожалеет тебя! — распорядилась она работником и, взяв принесенные бутылки, поспешила к гостям.

— Я не хочу… — затопала девочка за матерью, но в распахнутых дверях остановилась и за порог не пошла.

За столом разгорелся жаркий спор. Гости кричали, не слушая друг друга. Розулевская барынька, сердито тряся коротко подстриженными накрученными волосами, кричала вместе с мужчинами.

— Я тоже в своей жизни что-то повидала, я тоже что-то знаю… Если не могу жить как надо, так пропади все пропадом!

— Пропади все пропадом! — Одышливый Пекшан так энергично замахал руками, что из-под рукавов стали видны покрытые рыжими воплатитьлосами руки. — Если мне батраку при всем бесплатном еще двадцать пять латов в месяц, так уж лучше пускай все мое хозяйство прахом пойдет. Голыми руками пахать не станешь! Городские безработные в лаковых туфельках и шелковых галстучках разгуливают, а землевладельцы от расходов задыхаются. Если усадьба ничего хозяину не приносит, так на кой ляд мне это свое государство? За жабры взять! А тебя тут никто не спрашивает, — одернул он зашепелявившего Антона Гайгалниека.

— А я говорю: не-е, не дело это! — Молодой Озол встал. Выпятил грудь, будто приготовился на параде отрапортовать командиру. — Мы на дворе Сперкая собрались не водку глушить. Думаю, что все мы собрались тут для того, чтобы как верные сыны Латвии разобраться наконец, что нам делать. Пускай в границах нашей Пурвиенской волости, потому что мы знаем, что пурвиенские патриоты не одни и одни не останутся. Не из-за строптивых батраков нам голову ломать надо! Думаю, каждый из нас, если потребуется, сумеет страху на них нагнать. Полагаю, мы должны разобраться в главном. Ткнуть в рожу кулаком этой стоглавой гидре, этой депутатской банде и прямо сказать: или вы по-хорошему измените конституцию, дадите сельским хозяевам сильную власть, или же крестьяне прогонят вас.