Янис Ниедре - Деревня Пушканы

Утро стоит ясное и звонкое. Деревья, кусты и поля под лучами раннего солнца сочно-зеленые, росная дорога, ведущая вниз, к мшанику, переливается, как ожерелье. На неперепаханных межах дворов бывшей деревни Пушканы, на еще не зачахших кустах распускаются цветы. На кончиках тоненьких веточек раскрылись алые мелкие цветочки, как выкрашенные гарусные узелки.

В листве деревьев щебечут птицы, на пастбище, перекликаясь, ржут лошади, где-то по соседству, лязгнув, упал с дверей хлева железный засов, гремят ведрами доярки. За горкой протяжно воет локомобиль.

«Богатей Пекшан доски пилит для нового сарая». Подгоняя лошадь, Сильвестр тряхнул вожжами.

— Пошевеливайся.

Ведь не успеешь и воз накидать, как у Курситисов скотину на пастбище погонят.

Парень повернул телегу к торфяной яме, схватив топор и лопату, спрыгнул на пружинящую холодную почву. Удар, другой, и большие липкие куски торфа полетели в тележный ящик. Сильвестр торопился. Еще была надежда встретить Веронику на прогоне.

Ему удалось только поздороваться с любимой. Теперь он мог ехать совсем спокойно. Пока хозяин не подъедет со вторым возчиком.

А второй возчик задерживался. Сильвестр успел уже вывалить четыре воза, когда хозяин явился один.

— Распрягай Сивку, веди к колодцу Русинихи поить. — В одной руке у хозяина торба с овсом, в другой — лопата, на черенок которой надет узел с туесом: сухой завтрак для работника. — Пока лошадь овес хрупает, перекуси на скорую руку, потом пособишь мне межу проложить, — объяснил Сперкай. — Спрукст собирается болото поднимать. Как бы какой бороздой мне поле не прихватил. Скрузманис, сволочь, не приехал! — Хозяин принялся лопатой сгребать в одно место разбросанные батраком торфяные комья. Он без лишних слов давал понять, что и на болоте следует быть бережливым.

— Ну, перекусил? Бери колышки и ступай от бугорка. Все время вперед, — сказал чуть погодя Сперкай. — Втыкать будешь там, где я велю.

Пока Сивка хрупал овес, Сперкай с Сильвестром успели вогнать колышки. Сильвестру показалось, что межа получилась уж больно выгнутая, явно прихватили немало соседской земли. Но Сперкай настаивал: так надо. Затем хозяин вместе с батраком нагрузили воз и поехали в поле. Парень правил лошадью, хозяин шел налегке.

— Кучками раскиданное приминать надо, — поучал Сперкай, когда они опорожнили тележный ящик, и показал, как это делается. — Хочешь, чтобы сельское хозяйство прибыльным было, обращай внимание на каждый пустяк, говорят ученые агрономы, те, что учились за границей, как Ульманис наш.

Сперкай остался в поле. Сильвестр опять завернул лошадь к болоту. Близился полдень, воздух раскалился. Копать становилось все мучительней.

На старом месте, на Глиняной горке, хозяина уже не было. Он сидел на меже, а рядом с ним, вытянув ноги в сверкающих на солнце офицерских сапогах — молодой Озол. В соломенной шляпе, светлой рубашке с отложным воротничком, рукава закатаны выше локтей — совсем как у выехавшего на лоно природы горожанина.

— Аукцион надо начинать так, чтобы под конец не пришлось переплачивать, — услышал Сильвестр слова Озола. — За людьми из даугавпилсского банка присматривать надо. Как бы нам этот кусок не проворонить. Этого уж никак нельзя допустить.

— Тут же, тут же раскидай! — помахал Сперкай рукой батраку. — И хорошенько телегу вычисти! После полудня в поле уже не поедем.

— Вот газета! — Озол поднял соскользнувшее на землю «Латгальское слово», размахнулся и кинул газету Сильвестру под ноги. — Почитай, что церковные отцы пишут. Тебе, бывшему кавалеру ордена Лачплесиса, надо быть поумней.

— Сперва торф раскидай, а уж потом бумагами шелести, — наказал Сперкай. Как бы батрак в самом деле сына волостного старшины не послушал. Затем он опять опустился на межу и опять заговорил о чем-то с Озолом, теперь уже вполголоса.

Озол показал какие-то бумаги и пододвинулся поближе к собеседнику. Сильвестр развернул лошадь, в который раз выскреб тележный ящик и стал ждать дальнейших распоряжений. Ехать одному домой или подождать, пока тот не наговорится с барином? Но о работнике как будто позабыли. Сильвестр развернул озоловскую газету, повернулся и, щурясь от яркого света, попытался посмотреть, что же там такого особенного пишут.

«…Его преосвященство епископ Ранцан посещает паству. Высокий пастырь в сопровождении кавалерийского эскорта…»

«…Три краеугольных камня воспитания молодежи — церковь, семья и государство. От всех святынь и нравов предков отрекшийся коммунизм…»

— Эй, ты! — оторвал от газеты Сильвестра окрик Сперкая. — Поди сюда! — хозяева встали.

— Значит, на аукционе все делим мы с тобой. Пойменный луг Скрузманиса тоже. Нижний край мне как раз подходит. А в то дело я не мешаюсь. Еще неизвестно, как там получится. Чтобы в ссуде отказать, одного такого показания Земельному банку мало, — сказал Сперкай Озолу и обратился к батраку:

— Господин Озол хочет потолковать с тобой. Прогуляйся с гостем! Сивку я сам отведу.

— Можно. — Работник взял сложенную вдвое газету в другую руку. Должно быть, попросит вернуть.

— Можешь смело в карман сунуть! — благосклонно улыбнулся Озол. — На досуге почитаешь. А теперь покурим. — И он щелкнул шикарным портсигаром, набитым ровными рядами папирос. — Бери же! Самые лучшие, какие в Риге делают. Из болгарских и македонских табаков. Я простое курево не признаю. Недаром народная пословица говорит: дешевле купил, дороже уплатил. — В пальцах богатого хозяина сверкнула никелированная коробочка, раздался сухой щелчок, и блеклое пламя коснулось папиросы батрака.

— Хорошо! — Сильвестр глубоко затянулся ароматным дымом. — Пахнет горьковатым медом и дурманящими летними цветами.

— Я же говорил…

Пограничной бороздой спустились с Глиняной горки. Озол рассуждал о жаре, о том, как приятно было бы искупаться и как далеко до реки, целых шесть верст. Рассказывал о полевых, работах, о летнем бале, который через две недели состоится в роще Пекшана. Когда они дошли до большака, Озол снова достал из кармана портсигар, снова предложил папиросу и спросил:

— В Аугшмуктены ходишь?

— Когда хозяин пошлет.

— А эта красная, Анна Упениек, с Павлом Аугшмуктеном там встречается?

— Иной раз встречается. Они на шоссе вместе работают.

— А ты слышал, о чем они толкуют?

— Да зачем мне слушать-то?

— Обсуждают, как латышей подкупить… — поближе наклонился Озол к Сильвестру. — Соображают, кого бы московскими деньгами приманить. Вот так! Эта коммунистка учит Аугшмуктена, как уничтожить Латвию, а тот ей поддакивает.

— Не слышал я.

— Слышал, дурень этакий! Я тебе говорю!

— Чего не слышал, того не слышал.

— Ну и… — словно проглотил Озол твердый комок, но стал еще фамильярнее. — Послушай, Сильвестр, ты ведь человек разумный и можешь хорошо заработать. Что Анна Упениек за коммуну в тюрьме сидела, ты знаешь, что она с Аугшмуктеном встречается и с ним всякие там разговоры ведет, ты тоже знаешь. Окажешь Латвии большую услугу, если сходишь со мной в Пурвиену и у одного господина покажешь, что они коммунистические разговоры ведут. Вот и все. Ты ведь освободитель Латвии, у тебя орден Лачплесиса был.