Янис Ниедре - Деревня Пушканы

Когда она поравнялась с серединой шествия, с другой стороны улицы, из окна второго этажа коричневого домика раздалась песня: «Я не крал, не воровал, я любил свободу…»

Старая песня, которую назло властям пели в Латвии на городских окраинах.

В домишке вдовы Вилцан в Пурвиене с осени вертятся прялки. Днем они стоят рядом против окна, вечером и утром — посреди глинобитного пола, вокруг свисающей с потолка на длинном шнуре лампы с большим, как шляпа ксендза, жестяным абажуром. Лампа висит так низко, что освещает лишь руки и колени прядильщиц, а головы их остаются в сумраке. Если войти в комнату с улицы, то в первый миг трудно определить, кто из прядильщиц старуха, кто девушка.

Нажимая ногой на педаль прялки, женщины слегка покачиваются и будто кланяются, словно предлагают друг другу высказать вслух мысли, которые их занимают. Но разговаривают они мало. Иной раз за длинный рабочий день они, в лучшем случае, обменяются несколькими словами. Кому из них идти к колодцу за водой, кому — сготовить обед, а кому протереть стекло лампы, которая быстро коптится от дешевого желтого керосина. Более оживленные разговоры возникают лишь после того, как в домишке побывает жена какого-нибудь волостного богатея или хозяйка с другого берега Даугавы, собравшаяся выдавать дочек с приданым в национальном духе. Больше всего разговоров у прядильщиц вызывают полнотелые курземки. Принесут малость шерсти или льна, а ты подай им много хорошей пряжи, да еще по самой низкой цене. Курземки удивляются упрямству вдовы Вилцан. Не по-христиански это, да и нечестно домашней прядильщице заламывать ту же цену, что на мельнице за машинное прядение. Дома, по мнению курземских клиенток, работать надо если не вдвое, так все же намного дешевле. И вместо денег принимать творог, горох или лежалое сало. А то куда же хозяевам все это девать?

Когда клиентка уходит, все три прядильщицы долго не замолкают. «Посмотри, замашки-то какие у наших богатеев!» Надо сказать, что прядильщицы не единодушны в своих суждениях. У Анны Упениек все не так, как у остальных. Вернее говоря, как у мамаши Вилцан, ибо Вероника Курситис все больше помалкивает. Предпочитает не ссориться с хозяйкой дома и работодательницей. Как-то Вилцан рассердилась и грозила прогнать ко всем чертям помощниц. «Я вас держу тут, даю тепло, свет и заработок, стараюсь и переживаю за вас, защищаю от болтунов и всяких дурней, а вы мне еще дерзите! Спесивых девок мне не надо. Проживу, как жила до сих пор. Только забот поменьше будет». Старуха, правда, быстро отошла, но Веронике эта вспышка гнева запомнилась, и теперь она боится старухе слово поперек сказать. У Анны Упениек такая скверная привычка — всему, что на свете происходит, причину искать в общественном строе. Что ни случись, виноват в этом, по мнению Упениек, строй. И покойный муж Вилцан, портной Адам, оказывается, умер так рано из-за деспотического строя. А мамаше Вилцан из-за этого теперь в долги залезать надо, чтобы содержать дом, платить налоги, подмазывать полицейского, когда тот настаивает, чтобы она скорей выложила цементными плитами пешеходную дорожку вдоль мостовой. Из того, что говорит Анна, Веронике многое непонятно. И она прядет молча.

Иногда в домик Вилцан наведывается волостная нищая Барбала. Наговорит сорок сороков сплетен. Как получилось с тем, что приключилось с этим, что задумал один, и как вышло у другого. Что слышно в Варкавском приходе, о чем поговаривают в Рудзутах. И что она слышала от совершенно верного человека про посылку в деревню недовольных горожан. Когда Барбала принимается рассказывать, что на дворах волостных богатеев судачат о дружбе застреленного Сильвестра Урбана со злодеями, которых скоро судить будут, Вероника меняется. Вспыхивает, как сухой можжевельник, ругается.

Вероника выходит из себя и когда к прядильщицам является мать арестованного батрака розульской барыньки. Когда та просит Анну Упениек написать парням, которых обвиняют по тому же делу, что сына.

— Если те признают свою вину… сказал мне господин мировой… не будут упрямиться, господа выпустят Янку на волю. Мировой говорит: парень твой во всем этом ничего не смыслит. И розульская барынька то же самое говорит. Ходила я к ней, оправилась она уже, зла в душе против Янки не держит. Вот только, если они, твои…

— И не стыдно тебе, мамаша, человека на подлость толкать? — бледное лицо Вероники розовеет. — Ведь Янка твой знает: те, которых на старом кладбище взяли, никакого отношения к айзсаргской начальнице не имеют. Распутная самка эта твоего сына в глазах людей посмешищем сделала, а теперь захотела, чтобы он еще и других топил… Как, мамаша, тебе, пожилому человеку, не совестно о такой подлости просить… — никак не может успокоиться Вероника.

По субботам Анна ходит в Пушканы. По субботам мамаша Вилцан прибирает дом: смахивает метелкой с потолка и стен накопившуюся за неделю пыль, трет подоконники, скамейки, посыпает желтым песком вымытый глинобитный пол. При уборке дома мамаша Вилцан помощников не признает, и отсутствие Анны хозяйке даже по душе.

Из городка Анна выходила еще до полудня, но в «Упениеках» обычно появлялась уже в сумерки. Когда в окнах дома Виенмалиетисов уже мерцал свет лампы. По дороге Анне хотелось посмотреть, как идут работы на шоссе, и потому в Пушканы ходила не напрямик, через болото, а кругом, по новой насыпи, до фольварка Пильницкого. Там она, разумеется, встречала многих строителей дороги, а если ты встретил знакомого, то приличие требует не только поздороваться с человеком, но и спросить о его здоровье, о близких. Знакомый в свою очередь расскажет, конечно, о том, что ему ближе всего — про работу на шоссе. Уж совсем предприниматель обнаглел: никогда в конце недели аккуратно не уплатит, что положено. В иные субботы лишь по три, четыре лата выдает, а если рабочий настаивать вздумает, так пригрозит, что «погонит свиней пасти».

Свернув с шоссе, Анна обычно шла мимо нового пушкановского хозяйства Тонслава. И опять же случалось, что она встретит вернувшегося недавно из солдат Адама. Сын Тонслава парень словоохотливый, и ничего удивительного, что они с ним болтают, пока Адама не позовут в дом.

— Постыдилась бы людей, — осуждала Анну мать Антона Гайгалниека Салимона. — Пресвятая богородица, ну и девки пошли нынче! Ржут, как кобылы; бессовестные, парням на шею вешаются, — говорила Салимона, провожая Анну взглядом. И бросала ей вслед нелестные слова, как пощечины. Пускай соседям слышно будет, как она отстаивает латгальскую порядочность и девичью чистоту!

Но шабры не слушали Салимону. Как и ее Антона. После убийства Урбана от него все отвернулись. Больше не звали на торжества, а если он являлся непрошеным, прикидывались с ним глухими и слепыми. Если бы не эти тузы, всесильные волостные заправилы, так еще неизвестно, как пришлось бы Гайгалниеку. А господа подносят Антону чарку, на парады зовут воров ловить.