Янис Ниедре - Деревня Пушканы

Каждую вторую неделю Анна направлялась по намеченной хвоей тропе через замерзшую Даугаву. К членам кружка Аузы, горячего парня с лесопилки. Под стать ему были и рабочие лесопилки, и лесорубы, которых собрал вокруг себя этот бывший воспитанник реального училища. Ячейка Аузы была самой боевой в подрайоне товарища Антонии. Аузовцы не довольствовались обычной агитацией, не ограничивались вовлечением трудового люда в дело революции. Им требовалось нечто необычное, нечто такое, что растревожило бы эксплуататоров, как камень, брошенный в осиное гнездо.

— Буржуи должны трепетать перед пролетариатом, — говорил Ауза, сжимая кулаки. — Должны помнить о его силе не только в кампании и революционные праздники. Почему, например, под Екабпилсом, у серпилсцев, почти постоянно пламенеют красные флаги? А мы почему должны зарываться в землю, как кроты?

Ауза всегда требует побольше агитационной литературы. Иногда Анна вынуждена рисковать и сама. Именно этими «гостинцами» аузовцы и производят больше всего фурора. Вот хотя бы недавно, в начале января, воззванием к призывникам…

— Кулаки у нас готовят вечера-проводы новобранцев, — объяснял Ауза свою потребность в листовках. — Танцульки с пивом, песнями и подарками призывникам. Так мы тоже вручим свои подарки. И заодно — по письмецу. Напишем: «Новобранец, из тебя хотят вымуштровать безропотного болвана, готового по приказу буржуев с оружием в руках выступить против своих братьев, родителей, воевать против первой в мире страны трудящихся — Советского Союза». Приготовьте нам такое письмецо!

Аузовцы ловко распространили воззвание. Вручили его новобранцам в конверте вместе с пучками мяты и комнатными цветами, когда новобранцы на пурвиенской станции грузились в вагоны для отправки в Даугавпилс.

Некоторые листовки тем же путем попали на место сбора новобранцев в уездном городе, и их прочитал не один десяток будущих солдат «свободной Латвии». После этого «Латыш», «Свободная земля» и другие реакционные газеты долго проклинали дерзких «московских агентов».

Посещая сельскохозяйственных рабочих Пурвиенской волости, Анна Упениек доходила чуть ли не до самой Ерсики. После арестов в прошлом году из их ячейки на воле остались лишь двое товарищей. В город они могли попасть только раз в три или четыре недели и только по воскресеньям. Но в окрестности Ерсики жил знакомый арестованной Пурене, через которого Анна поддерживала связь с этими парнями и передавала им нелегальную литературу. Проходили месяцы, а организатор этого подрайона Анна ни разу не могла встретиться сразу с обоими, хоть и ходила каждую неделю по дороге на Ерсику, пряча листовку в выемке палки или каблуке ботинка.

После таких малоуспешных походов — встречу лишь с одним товарищем удачной не назовешь, Анна сильно уставала. И чем больше уставала, тем чаще пробуждалась в ней жалость к самой себе. Жалость к молодости, уходящей без близости с другим человеком. Насколько легче казались бы эти же трудные дороги, будь у нее друг, к которому можно было бы хоть на миг прильнуть, припасть головой. У некоторых коммунисток есть и друг, и семья. Анна знала это. А у нее ни того, ни другого. Викентия нет. Ни здесь, ни там, откуда она пришла и куда вернется. Анна и мысленно не ощущала Викентия рядом с собой. Может быть, он нашел себе другую подругу? Существует поговорка: «С глаз долой, из сердца вон». Да и половое влечение тоже не выдумка…

Может, потому что ночь была звездной, а небо — таким маняще далеким, Аня вспомнила прочитанную в тюрьме «Аэлиту» Алексея Толстого. Вспомнила берущую за душу концовку книги и повторила про себя возглас Аэлиты: «…где ты, где ты, любовь…»

Неслышными шагами Анна шла мимо погрузившихся в дрему пурвиенских домишек, к жилью мамаши Вилцан. Подошла к самому дому, убедилась, есть ли в правом верхнем углу окна белый лоскут, и лишь тогда отворила дверь в сени. Лоскут вывешивала Вероника, если дома все было в порядке. «Сорвешь его раньше, чем они войдут. Лоскута не будет, пойму, что входить в дом нельзя». Они так условились.

От Сони Анна узнала, что в Пурвиене снова появился социал-демократ Андрис Пилан. Надолго заходил в общий профсоюз, встретился в городе с парнями — социал-демократами, вечером его видели в профсоюзе левых сельскохозяйственных рабочих, прослушал там по радио последние известия об уличных боях в Вене. Прежде чем уйти, спросил у секретаря, есть ли еще в городе кто-нибудь из организаторов митинга на кладбище прошлой осенью.

— Кажется, Пилан хочет встретиться с тобой, — сказала Соня.

— Не знаю… — Они говорили о своих конспиративных делах. Соня считала, что перед Восьмым марта товарищу Антонии надо исчезнуть. Шпики могут схватить ее и в целях безопасности увезти в Даугавпилс, а начальник уездной охранки уж очень быстро применяет сейчас к подозреваемым закон Керенского. Такую, как Анна Упениек, он засадит не задумываясь.

— Может, ты и права, — согласилась Анна.

Анна миновала Церковную горку, затем — будки городского рынка и пошла по тихой, выутюженной санными полозьями Речной улице. Она напряженно думала о перестройке конспиративных связей и с кем бы следовало еще повидаться и поговорить, прежде чем она покинет дом мамаши Вилцан. И она вспомнила, что Соня говорила ей о Пилане.

«А если он и в самом деле ищет со мной встречи? Интересно было бы послушать рассуждения соцдемовского функционера».

Ладно, сходит в профсоюз.

Около дома общего профсоюза вертелись трое в высоких айзсаргских шапках. Не то просто размахивали руками, не то кому-то угрожали. Жестикулировавшего больше остальных Анна узнала. Но у нее не было ни малейшего желания встретиться с ним. И она перешла на другую сторону улицы.

— Мне только свистни, так я сразу всех за горло возьму! — хвастал Антон Гайгалниек. — Факт! Вот в этом же гнезде! Только мигни мне! Когда я под Елгавиней мост строил, так насмотрелся, как настоящие ребята орудуют. Факт!

«После революции под военный бы трибунал его…» — И Анна свернула в сторону станции.

На перроне, около фонаря, который как раз зажигал дежурный по станции, Анна увидела Пилана. В крестьянском полушубке и кепке, опущенные края которой закрывали и уши, и шею, с портфелем в руке он привалился к стене пакгауза и разговаривал с железнодорожником Ванагом. И случилось так, как это часто бывает: человек пристально уставится на кого-нибудь, а тот инстинктивно обернется, и оба встретятся взглядами. Пилан подошел к Анне.

— Добрый вечер! Я спрашивал о вас. Как у вас сейчас со временем?

— Я не очень тороплюсь. — Про себя она отметила, что парень уже не так самоуверен, как прежде. Глаза запали, а острый подбородок еще резче выдался вперед. — Я сейчас как будто свободна.