Янис Ниедре - Деревня Пушканы

Солнце клонилось к закату. В ближнем вуценском леске уже потемнели, похолодели и сонная хвойная зелень, и бурые сосновые стволы. Мальчишки продолжали гонять обруч. Только теперь оба меньших часто останавливались, не слушали старшего, было видно, что им надоело играть здесь.

Спустя полчаса из лачуги Изота выбрались двое и быстро скользнули в молодняк. Тот, что повыше, обернулся возле первых осинок и помахал мальчуганам шапкой.

— Все! — сказал парнишка. — Сбегаю к нему, а вы останьтесь! Как свистну протяжно, тогда…

— Как свистнешь протяжно… — высморкались пацаны. Но все же чувство товарищества взяло верх, и они послушались старшего.

В осиновой чаще Мишу ждали одетый по-городскому русский парень и Викентий Русин. У Викентия на плече набитый инструментом мешок с привязанными крест-накрест веревками, чтобы нести его на спине, как у отправляющегося на заработки крестьянина. На голове — солдатская фуражка старой русской армии с надломленным козырьком, какие в девятнадцатом году носили многие латгальские парни.

Викентий задумчиво, даже озабоченно смотрел на свои ободранные ботинки и слушал — вполголоса, но энергично говорившего русского парня.

— За мать не беспокойся. Она не из тех, что стонут. И я тебе как куму говорю: наши не забудут ее!

— Спасибо… — Викентий в нерешительности потоптался на месте. — Я ведь не об этом.

— Так чего же медлить? Чем быстрей скроешься, тем лучше. У тебя все собрано. Каждую минуту этот дурень может со шпиками ворваться и в нашу деревню. Думаешь, он не пронюхал, куда ты делся?

— Наверное.

— Миша!

— Да?

— Миша, тебе еще одно задание. — Русский парень, словно желая опереться на мальчика, положил ему на плечо руку. — Отведешь моего друга до болотной дороги. До бочагов, по эту сторону Большого острова. Пойдешь на некотором расстоянии впереди и будешь наблюдать за окрестностью. Если заметишь кого-нибудь поблизости, начинай насвистывать. Понял?

— Понял. — Миша повернул назад к опушке молодняка.

— Эй, куда ты?

— Фомку с Игнатом отпустить.

— Я сам им скажу. Будь здоров, Витя!

— Бывай здоров!

Листва зашевелилась, и оба путника исчезли в чаще берез и осин. Русский парень какое-то время еще постоял, затем повернулся и, раздвигая руками трескучие деревца, начал продираться туда, откуда доносился стук и звон — ребята гоняли обруч.

Упениеки молотили. Навалили в риге на колосники под самый потолок хлеба, до вторых петухов топили сухими поленьями похожую на черную гряду печь, затем повесили на гумне фонарь, накидали на глинобитный пол хрусткий ячмень и, ступая по нему, молотили цепами до тех пор, пока не выбили самые последние никудышные зернышки. Молотили втроем: отец, Петерис и Анна. Мать пришла помогать копнить солому и веять зерно, и все в спешке — у нее постоянно одна работа другую подгоняла: на скотном дворе, на овощных грядках, у печи или плиты. Молотьба длилась несколько дней и ночей, и лишь когда последнюю сметенную мякину засыпали в мякинник, у Анны выпала минута, чтобы пробраться к Русинихе. Но не успела она миновать двор Тонслава, как навстречу ей вышла Моника, словно она подкарауливала Анну. Позвала в избу.

«Чего ей? Из-за Петериса, должно быть. Будто у меня над ним власть какая, будто Петерис меня слушать станет».

Но Моника настояла на своем. Вошла в сени, захлопнула открытую вьюшку дымохода.

— Если ты к Русинихе, так скорей возвращайся!

— Почему это?

— Там обыск, фараоны… — зашептала Моника и толкнула ее поглубже в угол, откуда разило кислым и помоями.

— Обыск?

— Викентия ищут. А дома у вас никто ничего не знает? Ну и люди. Понаехали полные роспуски народу. И с бляхами на шапках, и обычно одетые. И дурень этот, Антон, с ними.

— А Викентий?

— Должно быть, ушел. А то чего бы они так долго копошились там? Курситисовские малыши пошли посмотреть, так их дальше ворот не пустили. На дворе усач стоит с револьвером и караулит, никого из любопытных не пускает.

— Слава богу, что Викентий…

— Что Викентий ушел, слава богу. Но мои говорят, что этим не кончится. Теперь начнут выслеживать всех подряд. Когда на курземской, чулисовской, стороне работала, там за одним батраком тоже охотились. Поймали его и всех остальных тоже обыскивали до тошноты. Кровати, сундуки, тюфяки — все это вверх дном перевернули. У жены одного батрака искромсали свежеиспеченные караваи хлеба. Решили, что она в тесте бомбы или еще что упрятала.

— Думаешь, они и к нам с обыском придут? — Анна вспомнила спрятанную над клетью книгу «Джунгли». Найдут, что тогда? Даром что в лавке куплена. Спрятана, и все… Хоть бы удалось Викентию уйти! А если он где-то прячется? Парень же мог выйти на двор, увидеть преследователей и шмыгнуть в какую-нибудь баньку или сарай. Может, забился, съежившись, на полок спрудовской баньки, как в детстве, когда с деревенскими ребятами в прятки играл… А если они из дома в дом шнырять станут?

Анна уже подумывала, как бы пробраться на нижнюю окраину деревни, в баньку Спрудов, когда в сени, постукивая деревянными башмаками, вошла Тонславиха, а за ней и Езуп.

— Отвязали лошадей… Уезжают! — пробурчала Тонславиха и заковыляла во двор.

— А с собой ничего не забрали? — спросила Моника, уже не задерживая Анну.

— Как будто ничего… — Езуп спрятался за дверной косяк. Чтобы не попадаться на глаза полицейским и Гайгалниеку. Давеча они звали его с собой, а он в запечье — под ложечкой, мол, болит.

Повозка на железных осях, покачиваясь, приближалась ко двору Тонслава. На телеге, свесив через край ноги, сидели два полицейских и штатский в черной, как у ксендза, шляпе, за телегой шагали Волдис Озол, кто-то чужой в грязно-синем пальто и зеленой узкополой шляпе и Антон Гайгалниек. Викентия среди них не было.

— Слава богу, не нашли! — вздохнула с облегчением Анна.

— Загадили деревню, — сплюнула Тонславиха. — Дурной Антон загадил…

Почти каждый день кто-нибудь из пушкановских мужиков бывал на границе мызы Пильницкого. Пройдется от столбика к другому, третьему, глянет на кривые полосы деревенской пашни, посмотрит на сплошные, ровные поля имения, постоит недолго, словно подождет, чтобы его кликнул кто-то. Иной раз взберется на межевой бугор в надежде увидеть что-то невиданное в заросших купами деревьев панских постройках, но так ничего нового и не разглядев, вернется домой. Если случается, что к границе мызы придут сразу несколько жителей деревни, они направятся на залежные поля мызы, потычут палкой или карманным ножом дерн, возьмут горсть земли, поплющат ее на ладони, размельчат пальцами, будут разминать глинистые комочки, точно первые выковырянные из колосьев зрелые зерна. Вместе вспомнят, когда, в каком году на этом поле лучше удалась рожь, в какой год — картошка и лен, что когда-то велел сеять управляющий мызой, как поступали тут арендаторы, когда полоумный пан швырял деньгами в Петербурге и Варшаве, и где здесь осенью надо бы пахать пароконным, а где однолемешным плугом. Прикинут, какую площадь выровняли бы и засеяли толокой за один день. Хоть поскорей бы земельную опись прислали, поскорей натыкали бы границы.