Янис Ниедре - Деревня Пушканы

— Не смогу… — покачала головой Айна.

— Боитесь, наверно?

— Боюсь, — призналась она. — Вы знаете, какое у нас положение… К тому же я делала бы плакат впервые.

— Люди многое в своей жизни делают впервые. И говорить, и ходить начинают впервые. — Шпиллер приблизился к Айне. — Но в любом деле бывает лишь один первый раз. И это легко преодолеть, если сознаешь, как то, что ты делаешь, необходимо. И потому позвольте объяснить вам, почему ваша работа так страшно нужна. Может, присядем? У вас еще есть немного времени?

— Немного.

— Много и не надо. О том, что у нас очень много безработных, вы слышали, что их число все растет, тоже? В Гротенах в самый канун Нового года закрылась веревочная фабрика Клейна. С первого числа уволят многих железнодорожников. Правительство и самоуправления для безработных ничего не делают, кормят лишь красивыми обещаниями, от которых еще никто сыт не был. Труженику в национальном государстве ничего не достается. И не может достаться, потому что общественный продукт, все накапливаемые тружениками ценности, буржуи используют на другое. На спекуляции и новую бойню, на подготовку к новой войне. Власть имущие о ней только и говорят. Стягивают к границам Советской России войска и технику, психологически обрабатывают умы людей. Посмотрите, сколько по ночам через нашу станцию проходит военных эшелонов. Буржуи не успокоятся, пока будет существовать свободное государство рабочих и крестьян. Вы не слыхали про некоего Чандлера, американца, который вот уже второй месяц шныряет вдоль нашей восточной границы? Вчера вечером он просвещал гротенскую знать. Выступил в «Ливонии» с речью. На прошлой неделе господин Чандлер в Резекне прямо заявил: «Лучший подход к России — со стороны Балтийского моря. А самый короткий и легкий путь — через Прибалтику. Американский, английский и японский флоты обеспечат блокаду России с морей, в то время как сухопутные армии пройдут через Зилупе, Индру — на Себеж, Витебск, Великие Луки и Москву». Яснее не скажешь. Господа жаждут войны с Советской Россией. Госпожа Лиепа, политиком вы можете не быть, но патриотом своего народа вы быть должны. Нельзя допустить, чтобы полчища империалистов топтали Латвию, чтобы ее трудовую молодежь погнали на войну против единственного рабоче-крестьянского государства в мире. Простые люди, рабочие, борются против всего этого, как могут. Были митинги, воззвания, плакаты. Их полицейские и айзсарги быстро убирают. Но если б у нас был цветной плакат… Мы вырезали бы его на линолеуме. В один прекрасный день по всему городку и в окрестных волостях появились бы сотни призывов. Они повлияли бы на умы людей. Товарищ Лиепа, вы сделаете это?

— Я в самом деле не знаю. Я должна подумать…

— Подумать? — Шпиллер повертел в руках потертую ушанку, напялил ее на колено и почему-то принялся растягивать, словно она за время их разговора села. — На раздумье нет времени. А я считал вас более сильной, — сказал он и встал. — Плакат нужен немедленно. Потому, что здесь сейчас находится подстрекатель к войне, и потому еще, что арестованы двое рабочих, которых обвиняют в распространении лозунгов. Мы должны доказать, что это сделали не они.

— Не обижайтесь, — сказала Айна, кусая губы. — Я понимаю вас, я понимаю уже многое, но… Дайте подумать до утра!

— Хорошо, товарищ Айна Лиепа. — Шпиллер, точно тисками, сдавил Айне руку, и только его видели.

Айна провела в школе очень трудный день. После разговора со Шпиллером в груди тлел уголек. Глупо, до чего глупо она утром говорила и вела себя. Чего там еще обдумывать? Когда видишь, что творится в школе, слышишь циничные наставления инспектора — не цацкаться с лапотниками, когда чувствуешь гнетущую атмосферу классов, когда на переменах приходится слушать отвратные рассуждения о кутежах в «Ливонии», если ты порядочный человек, не можешь не восстать против этого.

Дома она застала кузнеца и его жену сердито насупленными. Дагис повернулся на кровати лицом к стене и даже не ответил поздоровавшейся жиличке, притворившись, что не слышал ее.

— Стряслась какая-нибудь беда? — не вытерпела она.

— Что с дурного возьмешь, — пробормотала мамаша Дагис. — На борону напоролся, так теперь все ему виноваты. Говорила же, что этим и кончится. Наковал Вейгуру в долг и даже векселей не взял. Теперь сударик этот обанкротился, а мой шиш получил. В лавке за железо задолжал. Разумные люди хоть приберегают малость. А этот?

— Ну будет тебе! — повернулся на кровати Дагис. Та натруженно заскрипела.

От споров хозяев Айне сделалось еще тяжелее. Недолго посидев у себя в комнатке без дела, задула лампу и забралась под одеяло. Надо было заставить себя уснуть. Только сон не шел. Все снова и снова она думала об одном и том же. Почему она такая трусливая, с такой заячьей душой? Ей предлагают что-то делать, указывают дорогу: Салениек, гость Дагиса в тот декабрьский вечер… Так почему же она колеблется, терзается?

В доме царила тишина. Только сверчки стрекотали в запечье и по окну словно шарил кто-то снаружи сухими пальцами. Северный ветер тряс голые ветви сиреневого куста…

Так и не уснув, Айна после полуночи встала, зажгла лампу и села за мольберт. Сидела долго. Затем убрала с мольберта холст с картиной, поставила вместо нее чертежную доску с белой бумагой и принялась рисовать лица. Полные решимости лица, а над ними — большой красный флаг.

Можно не понимать и гадать, как школьники узнают о решениях педагогического совета, директора и представителей министерства, только эти решения никак нельзя утаить. Тем более, когда эти решения или распоряжения касаются непосредственно воспитанников учебного заведения, внутреннего распорядка школы. Можно на что угодно поспорить, решенное вчера уже сегодня будет занимать десятки, а может, и сотни беспокойных головок, еще прежде чем классная наставница объявит об этом официально, еще на первом уроке, точно шустрые ласточки, полетят от парты к парте записочки. И стражи школьной законности — классные наставники, инспектор, директор — как бы ни старались скрыть то или иное мнение педагогов, оно все равно станет достоянием гласности.

Установка на то, чтобы юноши, не достойные звания гимназиста, скорее оставили стены гротенской гимназии, была объявлена воспитателям вечером, до начала занятий, но уже через несколько часов это стало предметом обсуждения в общежитии.

Пока шло педагогическое заседание, на нижнем этаже царила настоящая кутерьма. За каникулы в спальнях, на кухне и в каморке с сундучками школьников многое было переиначено, передвинуто, переставлено. Не найдя своего имущества на прежнем месте, искавший начинал рыться в чужом. Но только педагогическое заседание закончилось, учителя захлопали тяжелыми дверями, школьники присмирели и стали следить за передвижениями Тилтини. Разбрелись по этажам притихшие, как птенцы, услышавшие крик ястреба. Позже, когда Вонзович принесла в спальню девочек пачку изображений святых, которые следовало повесить в изголовье каждой кровати, девочки покорно приняли от уборщицы переснятые из какой-то книги изображения святых Варвары, Люции, Франциски или Агаты в розовых и голубых тонах, в черных застекленных рамках, хотя перед Рождеством, когда Розга предупредила их об этих картинках, они и решили обойтись без реликвий Ольшевского.