Анатолий Соболев - Штормовой пеленг

В шлюпке остались Петеньков и старпом.

— Эй, парни, не дремайте! — торопил их боцман, отплевываясь от брызг.

Волна выдернула крепление на шлюпке, на мгновение отбросила ее от «Посейдона» и тут же с размаху ударила о борт. Шлюпка развалилась.

Петеньков и старпом повисли на штормтрапе. Старпом медленно поднимался выше, а Петеньков, оседлав балясину, боялся сдвинуться с места. Он болтался на конце трапа, и его нещадно колотило о борт.

Славка с ужасом глядел на друга, не зная, как ему помочь. Боцман, не спуская с языка черта и бога, лихорадочно сдергивал с Козобродова двойной беседочный узел. Матросы схватили старпома за плечи и перевалили через фальшборт. Он обессиленно лежал на палубе и, задыхаясь, хрипел:

— Матрос там, матрос!

Внизу то скрывалось под водой, то вновь маячило белое лицо Петенькова. Силы его кончались.

Вырвав у боцмана из рук двойной беседочный узел, вниз по штормтрапу скользнул Боболов.

Матросы на палубе замерли.

Боболов накинул на Петенькова узел, уцепился и сам. Их тут же обоих накрыло волной.

— Вирай! — закричал боцман.

— Ну, ты молодец! — боцман хлопнул Боболова по плечу.

Тяжело дыша, Боболов едва стоял на ногах, но усмешка скривила ему губы:

— Машину хочу купить. За этого чувака премия полагается.

— Тьфу, баламут! — ожесточенно плюнул боцман. — Нашел время языком чесать.

Славка обнимал друга. У Петенькова по лицу текла кровь, ноги подкашивались, и он криво оседал на палубу. Славка подхватил его под мышки.

— Что ты, Мишка, что ты?

— Шлюпка! Еще шлюпка! — закричали матросы.

К «Посейдону» подходила вторая шлюпка.

***

Матросы с «Кайры», потрясенные пережитым, медленно приходили в себя. Анна Сергеевна и буфетчик оказывали помощь пострадавшим. Анна Сергеевна перевязывала, а буфетчик давал каждому по мензурке спирта.

Петенькову перебинтовали голову и в кровь ободранные руки. Славка повел друга к себе в каюту.

В ярко освещенном, тихом, теплом и оттого удивительно приятном после открытой палубы коридоре их догнал Боболов и сообщил:

— Всех вытащили! Надо переодеться в сухое.

Хватаясь за поручни, вдоль переборок коридора навстречу шел боцман, мокрый с головы до ног. Штормовка его блестела.

— Живы, орлы-цыплята? — заулыбался он и подмигнул. И вдруг замер, повел носом. — Спиртиком баловались?

— Врач выдает. Всем, кто участвовал в героическом спасении, — не моргнув глазом, соврал Боболов.

— Да? — радостно удивился боцман. — Я тоже купался. Пойду, может, даст.

Боболов постоял и тоже пошел за боцманом.

В каюте Славка, стащив с Петенькова мокрую одежду, растирал его полотенцем.

— Т-три с-сильней.

В каюту ввалился Боболов.

— Не вышел номер, — с сожалением сообщил он. — И боцман не получил. Говорят, спирт только для спасенных.

Хватаясь за койку, чтобы не упасть, Боболов стянул через голову мокрую тельняшку.

— У меня каждый раз осечка, — говорил он, яростно натирая полотенцем крепкое мускулистое тело. — Тонул я раз в Атлантике — японец нашу сээртэшку пропорол в тумане. Гляжу, авоська плывет с двумя бутылками коньяку. Глазам не поверил. Ну, думаю, пропадать, так уж с коньяком! Хвать авоську! А тут и шлюпка меня подобрала. Всех нас на траулер — свои спасали, япошка-гад удрал. Доктор спирту по мензурке выдает, вот как сейчас, для согрева. Я отказался. Думаю: «Коньяк есть, благородный напиток, чего я спиртягу глушить буду!» Только хозяин на те бутылочки отыскался, старпом наш. Пришлось отдать. Я к доктору назад. «Спиртику бы», — говорю. А он мне: «Ожил?» — «Ожил», — говорю. А он: «Ну и прекрасно, без спирта теперь обойдешься».

Боболов натянул сухую тельняшку, блаженно повел широкими плечами.

— Ну вот, опять жить можно.

В каюту вошла Анна Сергеевна.

— Ну, как вы здесь? — спросила она.

— Трясет вот человека, — ответил Боболов. — Надо бы чего-нибудь согревающего, а то простуду схватит.

Анна Сергеевна улыбнулась.

— Это нервное. Сходите в столовую, выпейте горячего чаю. Или в душевую.

Славка отводил глаза. Он не знал, как вести себя с этой женщиной.

— Если почувствуешь себя хуже, приходи в медпункт, — сказала Анна Сергеевна Петенькову. — А на ночь я дам снотворное.

***

Пепельно-черное море дымилось. Вздыбленные волны непрерывно шли в атаку на поверженное судно. «Кайра» содрогалась и скрежетала днищем по камням. Порою в каюту проникал зыбкий лунный свет и тускло высвечивал черные африканские маски на переборке.

Измученный Щербань лежал на коротком диванчике. Стиснув зубы, он думал о том, что фортуна впервые отвернулась от него. В свои тридцать четыре года он уже шесть лет был капитаном. Он любил море и не собирался ему изменять. Но теперь все было кончено.

Решив остаться на «Кайре», он хотел поступить как поступали настоящие капитаны. Подав команду: «Занять места в шлюпках!» — он сам подписал себе приговор. Но теперь он попал в нелепое, ущемляющее его достоинство положение.

Щербань с неприязнью посмотрел в угол, где тихо сидела Тамара. Спутала ему все карты, идиотка. Навязала ответственность за нее!

— Зачем ты это сделала? — раздраженно спросил Щербань.

— Я не могла иначе, — извиняющимся голосом призналась она.

— Девчонка! Ты понимаешь, что ты натворила?

Тамара молчала.

— Начиталась романтических книг про синее море и белый пароход! Капитан и она, любящая и верная.

— Зачем вы так? — Голос ее задрожал от обиды. Она понимала, как трудно ему сейчас, и хотела помочь, облегчить его участь. Выпрыгнув из шлюпки, она решила разделить его участь.

— Прости, — устало сказал Щербань. — Но все это зря.

— Почему? — робко спросила Тамара.

— Потому что... за все надо платить, — с тоской произнес Щербань, думая о своем, и застонал от нестерпимой душевной боли. — А за сказку вдвойне.

Вся жизнь его была сказкой, красивой сказкой, в которой он был прекрасным современным царевичем и все делалось вокруг по щучьему велению. Горька расплата за бездумный шаг по жизни. Все эти годы он делал карьеру, поднимаясь вверх, радовался, а на самом деле, оказывается, скользил вниз. Этого не замечал ни он, ни другие. Где та грань, от которой начинается обратный отсчет жизни? Когда у человека начинается то, что неизбежно приведет его к краху? «Знал бы где упасть — соломки подостлал». Где то место и где та соломка?

Щербань сжал зубы, бессильный теперь что-либо изменить в своей судьбе.

Как все зыбко, эфемерно, ненадежно в жизни: все спешим, торопимся куда-то, суетимся, желаем быть на виду, жаждем наград, популярности, славы... И вдруг приходит минута, когда наступает прозрение — все было напрасным, мелочным, суетливым, недостойным человеческой сущности.

Щербань думал о себе.