Владимир Степаненко - Дежурный по звездам

Рыжий большой муравей бежал по траве. Он подбирался к самому уху. Сироткин отмахнулся от него и начал подыматься, упираясь ногами в податливую землю… Он стоял, прижавшись к дереву, боясь от него оторваться. Его покачивало. Голова гудела, перед глазами плыли красные круги, мутило.

«Война началась! Почему я-то здесь? — осенило его. — Надо скорее занять бункер. Мы с Семеном не успели присыпать накат землей и не обложили дерном. Обойдется. Держать оборону можно и так!»

Отрезвление придало ему силы. Не обращая внимания на боль в плече, на саднящую коленку, исколотые сухими иголками руки, он упрямо шел вперед и не сбивался с направления.

Скоро ощутил живую прохладу холодного ручья. Губы пересохли и потрескались, опухший язык с трудом ворочался.

«Надо скорее занять бункер. Началась война!» — то и дело, словно боевой приказ, твердил про себя пограничник. И снова потерял сознание.

…Очнулся он лишь на вторые сутки. В узкой прорези для пулемета стояла темнота. Звонко гудели комары.

Сильная жажда заставила его вылезти из глубокого бункера. Осторожно спустился в овраг и добрался до родника. Никогда еще ключевая вода не казалась ему такой вкусной. Он пил не отрываясь и никак не мог напиться.

В овраге было черно, а уже по верху склона, корням деревьев, кустарникам лещины, бузины и траве скользил светлый луч солнца — вестник нового дня.

Сироткин медленно подымался в гору. Он останавливался, чтобы отдышаться, и шел дальше. Внимательно оглядел бункер и остался им доволен — жаль, что пулеметчики им не воспользовались. Они с Семеном сделали его добросовестно. Сироткин медленно уходил от границы, пересекая знакомые просеки, тропинки. Сейчас замечал куда больше, чем прошедшим днем. Обрубленные деревья, с ободранной корой, в свежих шрамах от осколков и пуль говорили о тяжелом бое. Сироткин двигался осторожно, крадучись, подготовив себя к любым неожиданностям. Пробираясь через кусты, спугнул рой синих мух. Вниз лицом лежал убитый. На заломленной руке синела татуировка: «Витя». «Витек Семыкин», — резанула боль. Семыкин был его призыва, веселый парень, плясун. Всегда шутил, когда его спрашивали о работе до армии. «Сапоги шьем, — улыбаясь говорил Витек. — В Цыганове у нас сапожники. Буду жениться, закройщицу возьму. — Он смеялся. — На поднаряд старая шуба. Стельки в лесу нарежешь, из березовой чурочки шпильки наколешь — стучи. Голенище стачал — затягивай. Потом лачком пройдешься, воском затрешь — навались на сапоги. Ходи, гуляй, паря, в фасонистых сапогах. В дождь не выходи, а то босиком притопаешь. Кимряки-химики!» Он был из Кимр.

Сироткин засыпал убитого. Немного постоял и побрел дальше. В траве что-то мелькнуло. Он наклонился и поднял тяжелую обойму с патронами. Повсюду наталкивался он на следы боя: вывороченные с корнями деревья, обрубленные стволы, наспех отрытые окопы, на обгорелой земле гильзы. Видимо, бой происходил около заставы и кончился совсем недавно.

До заставы рукой подать — метров триста. Сироткин обрадованно вздохнул. Выйдет из лесу: знакомые постройки. Смотровая вышка, вольеры с будками служебных собак, казармы, кухня, дом начсостава. Овчарки всегда радостным лаем встречали приходящих пограничников. Что сейчас там происходит?

Вдруг он остановился. Нельзя ему возвращаться на заставу без винтовки. Что он скажет лейтенанту Мореву? Он его всегда ставил в пример другим и обещал сделать пулеметчиком.

Так и не найдя винтовку, Сироткин, крадучись, вышел из лесу. Тянуло гарью. Он посмотрел вокруг и обомлел: повсюду торчали обгоревшие печные трубы и груды красного кирпича — это все, что осталось от недавней пограничной заставы.

Сироткин опустился на землю. Лежа в высокой траве, смотрел на пожарище. Горько было не только от дыма, но и от всего происходящего. Иногда налетевший ветер поднимал золу и засыпал глаза, которые и так разъедало от слез. С детских лет Сироткин знал, что нет страшнее пожара. Однажды после грозы в деревне загорелись дома. Около правления колхоза загудел колокол. В панике, причитая, бегали женщины. Мужики растянулись цепочкой от колодца и передавали друг другу ведра с водой.

Громкий винтовочный выстрел, как удар пастушечьего кнута, раздался рядом. Пуля срезала с куста лист.

«Завысил прицел», — подумал Сироткин, испуганно втягивая голову в плечи. Приглядевшись, он заметил в траве зеленую тулью фуражки.

— Не стреляй… свой я… Повара не забыл?

— Ферапонт Кондратьевич?

— Памятливый. — Повар, перемазанный сажей, с ввалившимися глазами, вылез из своего укрытия и медленно направился к Сироткину, крепко держа винтовку. — Узнал?

— А где наши?

— Три дня держались. Отступили…

— Какое сегодня число? — Сироткин силился подсчитать прошедшие дни в этом хаосе событий.

— Четверг. Двадцать шестое июня, — задумчиво сказал повар, шевеля толстыми губами. — Если не сбился, правильно. А винтовку куда дел?

— Снаряд рядом разорвался — вышибло.

— Держи мою.

— Куда пойдем?

— Кто знает. Два дня кряду слышал стрельбу, а сегодня ночью затихла. Мы с тобой, Сироткин, позади остались. В плену не в плену, а почти у немцев.

— Найдем своих, будем сражаться!

Тяжелый гул обрушился на лес, заставу. Низко над кронами деревьев на восток проплыли четырехмоторные бомбардировщики.

— Наших летят бомбить, — хмуро сказал повар. Стал собираться: — Пора нам, Сироткин. К своим надо пробиваться!

Иван Сироткин чувствовал себя плохо. Самые простые решения давались ему с трудом, заставляли сильно напрягаться. Дойдя до просеки, пограничники последний раз посмотрели на сожженную заставу. Перед леском двумя рядами стояли березовые кресты. На каждом солдатские каски.

— Видишь, сколько немцев полегло… Не сосчитать крестов. А дальше больше будет, — ожесточенно сказал повар.

Перед сваленным телеграфным столбом повар остановился. Потрогал рукой лежащие струны проводов.

— Чистая работа. Одна граната — и нет столба.

Он поднял медный провод и смотал в круг.

Они двигались вдоль дороги, прижимаясь ближе к кустам и деревьям.

— Скоро мост через Рату, — сказал повар. — Я ездил в Раву-Русскую на склад за продуктами. Торопиться нам не след. Подождем ночи.

Когда расположились в кустах, повар нарезал колбасу, открыл банку консервов.

— Малость перекусим и — в путь. Солдату первое дело — харч, второе — курнуть.

Сироткин без всякого вкуса жевал хлеб с колбасой, равнодушно доставал ложкой из круглой банки рыбу в маринаде. Голова по-прежнему гудела, и ему казалось, что звук шел от телеграфных проводов. Он торопливо поднялся и зашагал в сторону.

— Иван, что с тобой? — испуганно спросил Ферапонт Кондратьевич, догоняя.