Аркадий Минчковский - В наши дни

Тут же были вложенные один в другой, наверно, дюжина разноцветных шапочек-колпаков и длиннющие, с загнутыми носами полуботинки. Под ними пиджак, расписанный разноцветными кругами, полосатые штаны, какой-то красный жилет и еще разная цветистая, очень не новая одежда Рыжего.

Вытащив что попалось мае под руку из сундука, я окончательно осмелел и решил нарядиться клоуном. Сумев кое-как натянуть на плечи пиджак, я замотал рукава. Потом нахлобучил на голову все шапочки, влез в ботинки и взял в руки палку. Давясь от смеха, в таком невероятном виде я, как на лыжах, зашаркал в большую комнату к стенному зеркалу. Там я увидел себя в съехавшем на глаза колпаке и пиджаке, доходящем мне едва ли не до пят. Мой вид, к тому же в туфлях-лыжах, развеселил меня еще пуще. Вертя палкой, я принялся корчить забавные рожи и раскланиваться перед зеркалом. Потом стал срывать с головы колпаки и кидать их воображаемой публике. Клоунские штиблеты мешали мне двигаться. Я сбросил их и начал прыгать, дурацки задирая ноги и самому себе подмигивая.

Все это казалось мне очень смешным. Неожиданно для себя я вдруг пришел к мысли, что клоун может быть очень даже веселым и забавным, а вовсе не тем, над которым все только насмехаются и подставляют ему ножки. Мне уже не было жаль деда. Он сам, полагал я, виноват в том, что его обижают. Я бы ни за что не позволил. Сами бы от меня заплакали.

В самый разгар моих вывертов, когда я, подражая Чарли Чаплину, снова влез в ботинки и размахивал палкой, я увидел в зеркале глаза деда. Остановившимся взглядом он смотрел на меня, замерев в отворенных дверях.

Я застыл в глупейшей позе, не зная, что делать. Что могло быть нелепей моего вида? Мы смотрели с дедом друг на друга в зеркало. Я ждал, что он сейчас закричит на меня,-но он, не знаю почему, молчал. Могло ли так долго продолжаться? Выйдя из оцепенения, я кинулся собирать валявшиеся повсюду колпаки. Но дед остановил меня.

— Погоди, погоди, чего ты испугался? — заговорил он. — Продолжай… Браво!.. Что делать, я сам оплошал. Забыл затворить сундук. Теперь ты знаешь, что за чудо твой дед и где он скитался. Я хотел, чтобы вы этого не знали. Что делать! Сам виноват…

Он сделал несколько шагов и, отодвинув стул, опустился на него. Попросил:

— Отвори окно.

Я поспешно выполнил его желание и вернулся. Дед сидел, положив на колени свои большие руки. Теперь уже не было смысла врать, что я не был в цирке.

— Дед, ты не думай, — сказал я. — Я все равно бы узнал тебя.

Он покивал головой и, еще немного помолчав, спросил:

— Ты смеялся?

Разве мог я сейчас, когда видел его таким, сказать правду? От деда попахивало вином. Наверно, там они отметили его возвращение на арену. Но он не был ничуточки пьяным. Выцветшие глаза смотрели устало.

— Еще как!.. Я хохотал вовсю. Было здорово смешно.

— Правда смешно?

Он вскинул на меня оживший взгляд.

— Конечно.

Но его нельзя было обмануть. Артиста вообще трудно обмануть, когда он знает, что публике не понравился. Вспыхнувший в глазах огонек потух. Дед помотал головой.

— Нет, они не смеялись. Совсем не смеялись… А раньше смеялись все. Весь вечер… Так было долго. Почти сорок лет. — Он снова умолк и как бы про себя добавил: — Старый клоун — это не смешно.

С облегчением я понял, что он не станет меня ругать за то, что я залез в сундук. И тогда я, показав на уже собранные мной вещи, спросил:

— Зачем ты все это прятал от меня?

Не шелохнувшись, он ответил:

— Не хотел, чтобы вы знали обо мне все.

— Зачем же притащил с собой сюда?

Он виновато посмотрел на меня и пожал плечами.

— Не знаю. Не мог сразу расстаться.

Я принялся собирать клоунскую одежду, чтобы отнести ее на место, но дед остановил меня.

— Постой. Садись, слушай. Из цирка трудно уйти, если ты в него попал… Цирк — это семья. Когда-то таким, как ты, я ушел из семьи с цирком, а теперь, когда стал старым, решил — уйду из цирка. Я уехал от него далеко, как мог. Но не распрощался со всем этим. Надо было все выбросить. Не хватило духу. И вот цирк сам пришел за мной… Я не хотел, но они просили выручить. Их коверный приедет только утром. Без Рыжего нет программы. Я не мог не выручить. В цирке всегда выручают. Если бы я все выкинул, я бы им не был нужен.

— Хорошо, что ты не выбросил, дед.

— Нет, зря. Ты бы не узнал.

— И ты бы мне никогда не рассказал?..

Он поднял голову и посмотрел на меня. Глаза потеплели.

— Не знаю. Может быть, ты и сам бы дознался. — Помолчал и заговорил снова: — Нет, Мишеля больше не будет. Есть Пантелеич. И знаешь что? — Зачем-то он оглянулся на отворенное окно. — Про сегодняшнее ничего не говори ни матери, ни отцу, ладно? Ты когда-нибудь поймешь, они — не смогут.

Видно, он принимал наш Черемшинск за тот же, каким оставил его много лет назад. Я не стал ему противоречить и кивнул в знак согласия. Как это ни было трудно, обещание свое я сдержал. С утра сундук в комнате деда снова стоял запертым на все замки. Тайну его я открыл маме только после войны, когда деда уже не было в живых. Мой отец так ничего и не узнал. С войны он не вернулся.

Умолкнув, мой знакомый смотрел в чашку с остывшим кофе. За стеклами витрины натужно урчали разъезжавшиеся тягачи с рефрижераторами. Я молчал, надеясь, что рассказ еще не закончен, и не ошибся. Кинув на меня любопытный взгляд, он продолжал:

— На следующий вечер на манеже был обещанный молодой коверный. Я бегал в цирк чуть ли не каждый день. Иван Августович разрешил пускать меня, и не одного. Кажется, я перетаскал в цирк, всех своих приятелей. Именно с тех пор я вбил себе в голову, что стану клоуном и никем другим. И чем дальше шло время, тем тверже становилось во мне это намерение, и, видите, я им все-таки сделался. — Мой знакомый улыбнулся. — А виноват во всем дед Мишель Пантелеич. Не привези он с собой тот ящик, вы бы не сидели теперь здесь с клоуном из Московского цирка.

— Его можно вспомнить только добром, — сказал я.

— Пожалуй, — кивнул мой друг. — Хотите знать, что было с ним дальше? Он уехал со своим багажом в тот же день, когда снялся с места шапито. Прибежав из школы, я уже не застал ни нашего деда, ни его сундука, Откуда-то прислал маме немного денег и открытку. Просил извинить его за беспокойство, писал, что уехал к старому товарищу. Я-то знал, что это был за товарищ. Теперь, когда цирк сам явился за ним, дед не смог с ним больше расстаться.

С тех пор я его не видел. Много позже узнал, что, работая то берейтором, то служителем у дрессировщиков зверей, во время войны Мишель еще выходил на манеж в клоунадах, где изображал битых гитлеровских вояк. Говорили, у него это получалось. Кончил жизнь он в небольшой группе на Дальнем Востоке. Годы были трудные. У цирковой группы не имелось лошадей, и моего деда везли на кладбище на тележке с впряженным в нее осликом. Знал бы это дед, не обиделся бы. Ведь он был Рыжим, каких теперь больше нет.