Мира Смирнова - За окнами сентябрь

Вернувшись с Кавказа, Вера поняла, что беременна. Аборты были еще запрещены, и поэтому она пошла не в консультацию, а к своей школьной подруге, врачу-гинекологу. Катя, осмотрев ее, похвалила:

— Хорошая беременность. Будем рожать!

Вера просила помочь ей, но Катька заявила:

— Показаний к аборту нет, а мне в тюрьму садиться почему-то не хочется. Родишь в лучшем виде.

С неделю Вера промучилась: сообщить ли Глебу? Потом подумала: «Нет, тут решать мне, я — главное действующее лицо». Она понимала, что ребенок накрепко свяжет их и Глеб будет хорошим отцом. Но очень неловко было перед детьми, мамой — они с Глебом еще не женаты, его считают просто добрым знакомым — не та последовательность событий. И как все будет практически? Конечно, теперь она сможет диктовать условия, но диктаторство никогда к добру не приводит. Потом, минимум на год она выпадет из работы, а сейчас не время — может «улыбнуться» звание. Но к окончательному решению ее привела мысль о детях: Глеб, конечно, полюбит своего ребенка больше, а Петька и особенно Таня будут ущемлены.

С большим трудом она нашла акушерку, которая ради денег (немалых) согласилась рискнуть. Операция в домашних условиях прошла мучительно, вернувшись после нее, она вызвала Катю и свалилась. Приехавшая Катька «обложила» ее, потом погнала Таню в аптеку, велела лежать пластом, а утром, если температура не снизится, звонить ей, она заберет ее в больницу. Домашним было сказано, что у Веры «прострел» — болит поясница и ей нельзя вставать.

И в тот же вечер позвонил Глеб — как почувствовал! Впрочем, это объяснялось не столько его интуицией, сколько тем, что Вера давно не писала — не знала, что написать.

Петька сказал ему, что мама больна.

Познакомившись с домашними, Глеб теперь изредка звонил. Петька вырывал трубку, считая, что «дядя Глеб» звонит лично ему, стоящая рядом бабушка твердила: «Передай привет», — говорить было невозможно.

На следующий день бабушка сообщила, что прилетел Глеб Сергеевич, сейчас заедет, и довольным тоном добавила:

— Очень кстати, в настольной лампе испортился патрон.

«Совсем некстати», — подумала Вера. Хотя температура и снизилась, но чувствовала она себя неважно и понимала, что версия «прострела» с ним не пройдет.

Бабушка ввела Глеба в комнату и, не дожидаясь его вопросов, начала рассказывать о Вериной болезни, которая явилась следствием ее непростительного легкомыслия — после юга бегала в тонких чулочках, легком пальто, а уже осень, ветрено, сыро. Все это звучало вполне убедительно, и Глеб согласно кивал, но, как только бабушка вышла, он быстро спросил:

— Что случилось? Что с тобой?

Под его требовательным взглядом пришлось сказать правду. У него окаменело лицо, и он охрипшим голосом спросил:

— Почему ты не сообщила мне? Не посоветовалась?

— Где ты, где я? Пока мы советовались бы…

— Есть телефон, телеграф — могла вызвать.

Вера начала было приводить свои доводы, но он прервал ее, проскандировав:

— Из твоего поступка явствует, что я для тебя — случайный любовник, с которым можно не считаться.

Вера стиснула зубы и плотно закрыла глаза, чтобы не разреветься, — еще подумает, что она хочет его разжалобить. А он, сказав, что ей сейчас, вероятно, вредно волноваться, пожелал скорее поправиться и, не оглядываясь, ушел. И, как потом выяснилось, сразу же улетел обратно.

Она осталась, задыхаясь от обиды, ненависти к нему. Тысячу раз права умница Танька: говорящий манекен! Да нет! Манекен безобидный, а он — говорящая машина! Жестокая машина — раздавит и пройдет мимо. Он же видел, как ей плохо, — ни сочувствия, ни тревоги за нее, а о любви и речи нет! С ним, видите ли, не посоветовались! Ах какое преступление! «Не думать, не вспоминать! — приказала она себе. — За письмами не ходить, пусть там соберется хоть тонна!»

Но приказать легко, а выполнить значительно труднее. Вдруг она себя ловила на том, что ищет необыкновенно сильные, разящие слова, которые скажет ему… Где? Когда? То представляла, как, случайно встретившись с ним, пройдет не кланяясь, не узнавая. Внутри появился постоянный спазм, мешающий ей дышать. Через неделю она поправилась и, выйдя из дому, прежде всего побежала на почту. Писем не было.

Вера осунулась, стала раздражительной, дома все делала через силу, кричала на детей, и они в ее присутствии испуганно смолкали. Потом, казня себя, чуть не плача, ласкала их, задаривала дорогими подарками. Бабушка посоветовала ей обратиться к невропатологу, несомненно ее болезнь дала осложнение на нервную систему. И только на концертах непрестанно сосущая боль отпускала. Работа — ее единственное спасение. Она решила делать программу о Вере Фигнер. Личность этой женщины восхищала Веру, а величие и трагизм ее жизни делали ничтожным собственное горе.

Неожиданно на домашний адрес пришло письмо от Глеба. Короткое, официальное — такое может прочесть каждый. Он справлялся о ее здоровье, выражал надежду, что она уже поправилась, интересовался успехами детей, просил передать всем привет.

Вера пришла в такое бешенство, что чуть не разнесла дом. Она вытащила его письма, хранившиеся в единственном запирающемся ящике туалета, и принялась яростно уничтожать их. Она разрывала каждое на мелкие клочки, топтала их ногами, скоро вся комната была усеяна обрывками. От ее резких движений они взлетали и оседали на диване, креслах. Потом она села сочинять ответ. По замыслу он должен был быть официально-дружелюбным, жизнерадостным и коротким, написанным как бы из вежливости. Пусть знает: никакой драмы нет, их разрыв ничего не изменил в ее жизни — словом, чихать ей на него!

Утром она опустила письмо, и сразу же ей захотелось вынуть его. Вера поняла, как мелко, глупо, недостойно то, что она написала. Нужно было не отвечать совсем или написать одну строчку правды: «Мне невыносимо трудно без тебя».

Больше писем от него не было.

А жизнь летела и постепенно входила в привычную колею. Вспоминая и утрируя неприятные, не нравившиеся ей черты Глеба, она убедила себя, что все равно у них ничего хорошего не получилось бы. Он невзлюбил Таню и, конечно, обижал бы ее, и с бабушкой они не поладили бы, а она бы этого не перенесла, и они все равно бы разошлись, только разрыв был бы еще болезненней. Все к лучшему!

Только о месяце в Усть-Нарве нельзя было вспоминать — все ее построения летели к черту.

Почти ежедневно заходил Павел, и у них установились такие дружеские, душевные отношения, каких никогда не было. Он очень изменился, стал разговорчивей, уверенней в себе, начал работать над докторской, был вполне доволен жизнью. Только еще больше растолстел.

— За центнер перевалил, — добродушно объявил он.

«А ведь я задавила его, — как-то подумала Вера. — Молодец, что вырвался!»