Мира Смирнова - За окнами сентябрь

Окончив школу, Римма, ничего не сказав дома — она крепко помнила горечь первой неудачи, — пошла на экзамен в Театральный институт. Когда она встала перед экзаменаторами и радостно улыбнулась им, а в глазах запрыгали веселые чертики, экзаменаторы тоже заулыбались (беспрецедентный случай!) — нельзя было не улыбнуться ей в ответ. Ей предложили прочесть басню. Она смешно показала легкомысленную стрекозу, а в муравье спародировала свою мать — ее медлительную походку, манеру назидательно цедить слова. Это был совсем не крыловский муравей, но кто-то очень живой, подлинный.

«Стрекозу» решено было принять. «Занятная девчонка, — говорили члены комиссии, — что-то в ней есть».

В институте Римму тоже полюбили и студенты и преподаватели, по всем предметам дела у нее шли хорошо, кроме основного — актерского мастерства. В конце второго курса она висела на волоске и, вероятно, была бы отчислена, если бы мастер их курса внезапно не уехал на ответственную и длительную съемку. Его заменил старший преподаватель, то ли пожалевший Римму, то ли все-таки веривший в нее, и до возвращения мастера она успела перейти на третий курс, а с него уже не отчисляют. Римма объясняла свои неудачи «разрывом внутренних и внешних данных».

«Мне не хватает пятнадцати сантиметров росту, — с обидой говорила она, — и пяти миллиметров носа». Недостаток роста она пыталась восполнить, взгромоздившись на высоченные каблуки, с носом же дело было непоправимым.

У нее по-прежнему было много поклонников. Ее постоянно приглашали в Дом искусств, в Дом кино, на просмотры в театры, на домашние вечеринки и даже в рестораны. Она всюду охотно бывала, веселилась, до упаду танцевала, пародировала присутствующих, на любой вечеринке становилась центром, душой компании. Почти каждый вечер ее не было дома. Наталья Алексеевна возмущалась, но выговаривала не ей, а Марии Леонтьевне.

— Что это за жизнь — сплошной праздник! — негодовала она. — Вот твое прекрасное воспитание: двенадцать часов ночи, а девочки нет дома! Ты понимаешь, чем это может кончиться?

— Выйдет замуж, родит ребенка и засядет дома — вот чем кончится, — спокойно отвечала Мария Леонтьевна. — Пусть веселится, пока весело. Ничего дурного с ней не будет, она девочка с головой.

И действительно, хотя кудрявая Риммина голова слегка кружилась от успеха, но она никогда не теряла ее. Нутром чувствовала дурных людей, нечистые намерения и со смехом, шутками отходила в сторону. На вечеринках могла выпить глоток легкого вина, на большее ее уговорить было невозможно, — ей и без хмеля весело. Иногда ей кто-то нравился, но все равно близко к себе она никого не подпускала.

— Неужели я никогда не влюблюсь? — огорченно спрашивала она подруг, выслушивая их захватывающие рассказы: любовь, измены, ревность — кипучие страсти!

После окончания третьего курса группе их ребят предложили поехать со студентами Консерватории на две недели обслуживать железнодорожные узлы Ленинградской области. Управление дорог давало вагон, в нем они должны были и передвигаться и жить.

Римма с двумя однокурсниками срепетировала маленькую смешную пьеску. Она играла пожилую затурканную врачиху, которая все забывает, путает, принимает здорового за больного, находит у него множество болезней… Играла она, разумеется, свою мать, даже стащила ее старые очки с разбитым стеклом. Получалось у нее так смешно, что поначалу партнеры не могли репетировать, — начинали хохотать, говоря:

— Ну тебя! Ты бы на экзаменах так играла, на тебя бы одни пятерки сыпались.

С консерваторцами Римма и ее товарищи встретились только в вагоне. Поездкой руководил Борис Шарапов — молодой пианист, весной окончивший Консерваторию и оставленный в аспирантуре. Высокий, худой, с умным нервным лицом и ироническим взглядом, он, знакомясь с ними, внимательно рассматривал каждого сквозь роговые очки, записывал репертуар.

Увидев его, Римма почувствовала толчок в сердце — почему, она не знала, просто сильно забилось…

Когда очередь знакомиться дошла до нее, он иронически поднял бровь, втянул щеки и, разглядывая ее с высоты своего роста, с недоумением проговорил:

— Не знал, что в ваш уважаемый институт принимают из детского сада.

Римма вспыхнула, моментально очень похоже изобразила его и с его же интонацией ответила:

— Меня приняли непосредственно из яслей, — и в доказательство показала ему язык.

Кругом расхохотались, Борис тоже посмеялся, а затем, став серьезным, произнес краткую «тронную речь»: поездка — не развлечение, поэтому железная дисциплина, работать без халтуры, романы отложить, ни капли спиртного — сухой закон! За малейшее нарушение — немедленная отправка в Ленинград.

И через несколько дней привел угрозу в исполнение. Как всегда внимательно осматривая «вверенное ему поголовье», он вдруг подошел к консерваторцу-басу, сказав: «Что-то у тебя испортилась фигура», велел распахнуть пиджак и вытащил четвертинку водки, открыл ее и на глазах замерших студентов не спеша вылил содержимое за окно, а бутылку вручил владельцу:

— На добрую память о поездке, — и непреклонно добавил: — Собирай вещи.

Как ни уговаривали, как ни просили, он твердо стоял на своем. Бас в тот же вечер отбыл в Ленинград. После этого все ходили по струнке.

Риммино сердце билось все сильнее. При виде Бориса она, пугаясь, думала: «Что со мной?.. Неужели влюбилась? Значит, вот как это бывает…»

А Борис не обращал на нее внимания, то есть относился так же, как к остальным. Правда, после первого концерта он сказал: «Не ожидал. Думал, будет что-нибудь детски-умилительное. Хорошо работаете». И все! Она из кожи лезла, чтобы вызвать у него интерес, старалась чаще попадаться ему на глаза — все безуспешно.

Она стала плохо спать, напряженно размышляя: «Что мне делать?.. Поездка скоро кончится, в городе я его больше не увижу… Может быть, прямо сказать ему?..» Она, наверно, так и сделала бы, но ее остановила мысль: «А вдруг у него есть девушка?.. Он любит ее…» Что он не женат, Римма осторожно выведала у консерваторцев.

Через несколько дней они возвращались в Ленинград. Настроение у всех было прекрасное — поездка прошла удачно. В поезде устроили прощальный ужин — доедали припасы, вспоминали подробности поездки, пели под гитару. Римма сидела непривычно тихая, грустная.

В час ночи Борис объявил: «Все! Торжество окончено. Консерватории — спать, а ребят из Театрального прошу на минуту задержаться, хочу записать ваши координаты — вдруг вынырнет еще поездка».

Рано утром они прибыли в Ленинград и разъехались по домам.

Бабушка и мама встретили Римму с такой радостью, будто она отсутствовала год. Наталья Алексеевна даже назвала ее «доченькой», кажется, впервые, отчего Римма расчувствовалась и поцеловала ее, тоже впервые, — нежности у них были не в ходу. Пока мать была дома, Римма держалась изо всех сил: без умолку рассказывала о поездке, о том, как их всюду хорошо принимали, сколько интересного они видели… А когда Наталья Алексеевна ушла в клинику, она сразу сникла. Мария Леонтьевна решительно сдвинула посуду в сторону, села и строго спросила: