Мира Смирнова - За окнами сентябрь

— Я тоже хочу! Интересно посмотреть, что ты там делаешь. Почему это за тобой демонстрация ходит?

— Не надо, Ляленька, — просила Римма. — При тебе я буду стесняться.

Лялька же, сама не ведая, давала ей начальные уроки педагогики. Однажды она рассказала, как на уроке нелюбимой ими исторички один мальчик, подняв руку, встал и вежливо спросил: «Скажите, пожалуйста, Нофелет Тамотва был римский философ или греческий? И в чем суть его философии?» Историчка, не задумываясь, ответила, что это римский ученый-эпикуреец.

— А «Нофелет Тамотва», — хохотала Лялька, — телефон-автомат — наоборот! Дура и врунья, — заключила она.

Иногда Римма не могла ответить на какой-нибудь вопрос, ей очень хотелось отделаться общими словами, но после Лялиного рассказа она заставляла себя честно признаться:

— Не знаю. Постараюсь выяснить, тогда скажу.

Несколько раз к ней на занятия приходил директор. Потом он сказал ей:

— Хорошо работаете, и атмосфера приятная.

— А вдруг спектакль не получится? — спросила Римма.

— Разве в этом дело? — серьезно ответил он. — Главное, что ребятам интересно, они стремятся сюда. Вы знаете, сколько им пришлось пережить, и сейчас нелегко живется. В каждой семье горе. Отцов нет — воюют или погибли. Матери работают, после школы дети, по существу, без надзора. — И закончил: — Спектакль — дело десятое.

Римма ожила, повеселела, к бытовым трудностям стала относиться легче. И в городе стало гораздо спокойнее: воздушных налетов больше не было, обстрелы продолжались, но к ним привыкли и знали, как уберечься. От Бориса регулярно приходили письма, бодрые, шутливые: «…ты бы видела, как фрицы научились бегать — любо-дорого смотреть! Правда, они еще пытаются задержаться и огрызаются, но мы их ка-ак следует подталкиваем…» Теперь Римма и Ляля вечерами часто хохотали по любому поводу и просто так — без причины, а Наталья Алексеевна, сдерживая улыбку и напуская на себя суровость, говорила:

— Что с вами происходит? Смех без причины — знаете, признак чего?

Они знали, но остановиться не могли — молодость брала свое.

Сорок четвертый год опять встречали у Щегловых. Пришли доктор Глаша и, конечно, Медведев. И опять пили за скорую победу, за воссоединение семей, помянули Федора Ивановича…

Глаша с увлечением рассказывала, что собрала большой материал по лечению дистрофии и диетическому питанию, слушали ее с интересом — тема еще была всем близка, а Наталья Алексеевна, задав ряд профессиональных вопросов, строго сказала:

— Непременно пишите. Впоследствии может выйти дельная диссертация.

Ужин был менее обильным, чем в прошлом году: некому было прислать продукты — Зимин и Скворцов ушли очень далеко.

Новый год начинался хорошо: теперь люди останавливались у громкоговорителей в радостном ожидании. Все чаще Москва салютовала войскам в честь взятия городов. Жить было еще ох как трудно! Но житейские невзгоды казались мелочью по сравнению с главным — приближающейся победой.

Двадцать второго января (Римма навсегда запомнила это число) она вернулась домой и Ляля подала ей толстое письмо, почерк был незнакомый. Она сразу почувствовала — в нем горе… Вскрыв его, Римма увидела свои письма к Зимину, измятые, с бурыми пятнами, свою фотографию. От волнения не вдруг заметила листок:

«Уважаемая товарищ Щеглова, Вам пишет парторг соединения, которым командовал каперанг Зимин В. В. Вчера, 8 января 1944 года, В. В. Зимин пал смертью храбрых. Мы потеряли талантливого командира, честного, преданного товарища. Сегодня с воинскими почестями похоронили его в…»

Название местности было густо зачеркнуто цензурой.

«В кармане у него нашли Ваши письма и неотправленное письмо к Вам. Поэтому считаем необходимым сообщить о случившемся несчастье. С уважением Панкратов С. М.»

Римма перечитывала и перечитывала скупые слова парторга, пока до сознания не дошло: «…и неотправленное письмо к Вам…».

Разворошив свои письма, пропитанные кровью, она нашла конверт, в нем лежала короткая записка. Прочесть ее она не смогла, потому что поверх текста, наискосок крупными буквами кричала строчка: «Вернусь, отвоюю тебя!»

Из госпиталя Римма чуть ли не ежедневно получала от него письма — доверчивые, сдержанно-нежные, полные заботливых вопросов о ее жизни, здоровье, мыслях — так может спрашивать только любящий человек. Потом опять пошли короткие записки с фронта, и всегда он по-прежнему обращался к ней: «Вы, Римма». Единственное «ты» он сказал ей перед смертью.

Римма сидела неподвижно с его последней запиской в руках и видела его четко, как будто это было вчера: суровое достоинство, с которым он нес свое горе, неожиданно прорвавшуюся доброту: «бедные вы девчонки», почувствовала его тяжелую руку, погладившую ее голову… Его ненавязчивую, не ждавшую благодарности заботливость… Их последнюю встречу перед наступлением… минутное счастье в его объятиях, его руки, его губы… Кем он был для нее?

— Случилось что-то плохое? — тревожно спросила Ляля. — Не сиди так, скажи.

— Вадим Викторович убит… — с трудом выговорила Римма.

— Зимин? — упавшим голосом переспросила Ляля.

Римма давно рассказала ей о своей дружбе с Зиминым — нужно было объяснить его постоянную помощь, письма… Теперь Римма притихла, больше не смеялась по вечерам; садясь писать Борису, с болью думала: «Ве-Ве больше не напишу…» Она не могла объяснить себе словами, но чувствовала: что-то важное для нее, очень дорогое ушло с ним из ее жизни.

Двадцать седьмого января в Ленинград пришел долгожданный праздник — полное освобождение города.

Еще несколько дней назад на улицах рвались снаряды, а в этот день люди вздрагивали от залпов салюта — Ленинград сам салютовал своему освобождению, — еще трудно было поверить, что орудийные залпы не несут смерть.

Вечером все высыпали на улицы смотреть праздничный фейерверк. В затемненном городе — светомаскировку еще не сняли — каскады разноцветных рассыпающихся огней казались сказкой, хотелось протереть глаза — не снится ли?

К Щегловым прибежала Глаша, Андрей Михайлович принес бутылку шампанского. Ярким накалом горела лампочка, пробка ударила в потолок, они подняли чашки с пенистым вином, и Медведев тихо, изумленно сказал:

— Кончилась блокада. Все! Мы не в осаде, мы — со всей страной.

После почти трех лет бедствий израненный город медленно оживал.

Налаживалась жизнь в городе, налаживалась она и у Щегловых. Наталья Алексеевна одобряла Риммины занятия в Доме пионеров.

— Работа с детьми — благородное дело, — говорила она. — Не знаю, чему ты их можешь научить, но хоть не бегают по улицам без присмотра. Может быть, вырастут порядочными людьми.

Лялька взрослела, ее начало многое интересовать, особенно взаимоотношения людей. Она часто расспрашивала Римму, как та полюбила, вышла замуж. Они становились сестрами, подругами.