Мира Смирнова - За окнами сентябрь

Она с тоской смотрела на погубившие ее богатства, гладила блестящие дверцы шкафа, присаживалась в кресла… Измучившись ожиданием, она думала: «Уж скорей бы!.. А Римке все выскажу!.. Все одно — конец!..» Но шли дни, недели — никто не приезжал. И тогда она поняла: не возьмет Римка вещи, не нужны они ей. Но вместо того, чтобы успокоиться, она почувствовала себя еще более униженной: «Из-за ее барахла сколько горюшка хватила, а ей хоть бы хны!..» И старалась Шурка понять: что же у Риммы и Анны Игнатьевны есть более ценное, чем вещи, продукты… Она чувствовала: прозевала что-то важное, проворонила, но что именно, понять не могла, и это особенно раздражало, царапало ее. «А мне они на кой? — со злобой думала она о вещах. — Теперь уж никто не увидит, не позавидует». Она принадлежала к той категории людей, для которых иметь что-то, не имея возможности показать, похвастать, теряло смысл. Сознание, что все унижения, страхи пережиты напрасно, сделало ее скрытной, нелюдимой. Озлобило ее.

Только и радости у нее было, что Тамару Николавну с квартиры сжила. Не выстояла против Шурки — обменялась, съехала.

Римма часто удивлялась: «Чем легче становится жить, тем мне труднее». Обычно тяжелые мысли одолевали ее по вечерам. Днем дела, заботы не оставляли для них времени. А вечером, после занятий, простившись с провожавшими ее ребятами, она некоторое время стояла во дворе, ожидая, чтобы они разошлись, потом выходила из ворот и брела всегда в одном направлении: к своему старому дому. Останавливалась против забора, огораживающего развалины, и думала об одном и том же: «Самое страшное, что могло случиться, случилось. Больше несчастий не будет. А что будет? Дома меня ждут дети, мама. Мои дети и… не мои. Их могут забрать у меня. Если бы был мой ребенок! Теперь уже не будет. Буду стареть одна. Никто больше не обнимет, не скажет: «Родная моя, любимая…» Мне всего двадцать пять, как долго еще стареть… А сколько таких, как я! А сколько не успевших полюбить… Как сказала Глаша: «Ты счастливая, ты узнала любовь». Милый друг Глаша! Только с ней я могу говорить об этом».

Римма так долго и пристально смотрела на забор, что он исчезал, вырастал их дом, из подъезда выходил Борис, протягивал к ней руки, и она слышала его голос: «Маленькая моя, как долго тебя не было. Я жду, беспокоюсь». Римма делала шаг навстречу его голосу, затем трясла головой, чтобы избавиться от наваждения, бежала к автомату и, сдерживая слезы, нарочито залихватским тоном говорила: «Агля, дуй ко мне. Живо!» После этого быстро шла домой, зная, что у ворот ее ждут Лялька и Митя. Ляля тревожно заглядывала ей в глаза и быстро говорила:

— Молодец, что погуляла. Очень мало бываешь на воздухе.

Римма благодарно улыбалась — ей ничего не нужно объяснять. Вскоре приезжала Глаша. Поужинав и отправив ребят спать, они закрывались на кухне, курили, вспоминали, плакали.

После гибели Бориса Глаша стала относиться к Римме с какой-то бережной нежностью, хотя у самой горя хватало: брат пропал без вести, отец в эвакуации умер, мать еще не вернулась. Она училась на шестом курсе, работала в госпитале, весной должна была получить диплом, а потом надеялась поступить в заочную аспирантуру. Они обе уже поняли: надо работать до одури, валиться с ног, тогда не так болит внутри.

У Риммы теплело на сердце, когда Глаша говорила:

— Борис Евгеньевич был удивительным человеком — добрым, сильным, умным… А как он относился к тебе! Смотрела на вас и думала: если бы я встретила такого же и он полюбил меня — всю душу ему бы отдала.

Иногда они вспоминали Зимина. Глаша не понимала и ужасалась:

— Он влюбился в тебя, это понятно, но ты!.. Неужели ты тоже?.. Как ты могла? Ведь Борис Евгеньевич был тогда жив!..

— Не знаю… — недоуменно отвечала Римма. — Я его видела всего два раза… Но во мне все переворачивалось… Наверно, могла полюбить… А может быть, и… любила. Сама не понимаю… — Она вспоминала, с каким отчаянием бежала по лестнице, провожая Зимина, их объятие в ледяном подъезде.

Эти ночные разговоры были необходимы Римме, в них оживали, приближались ушедшие.

Иногда Римме после работы удавалось переломить себя: она сразу возвращалась домой и развивала бурную, совершенно необязательную деятельность — начинала стирать, мыть полы. Наталья Алексеевна негодовала:

— Что ты затеваешь, на ночь глядючи? Пришла с работы — посиди, отдохни.

Всепонимающая Лялька принимала огонь на себя:

— Это я виновата, не успела, забыла…

В один дождливый октябрьский вечер Наталья Алексеевна отдыхала у себя, Лялька с Митей делали уроки, Римма с остервенением стирала в ванной и за шумом воды не услышала звонка. Потом до нее донеслись какие-то непонятные звуки, она выбежала в переднюю и увидела, что Митя, уткнувшись в шею военного, хрипло, по-мужски плачет, а тот, прижав его к себе, гладит стриженую Митькину голову и по лицу его тоже текут слезы.

Засунув выглянувшую Ляльку обратно в комнату, Римма плотно закрыла дверь — пусть побудут одни.

Через некоторое время заплаканный, но сияющий Митька вошел с отцом и сообщил очевидное:

— Мой батя вернулся. Познакомьтесь, Рисанна.

Новицкий молча — еще не справился с волнением — поцеловал руку Римме, поздоровался с Лялькой, начал было:

— Мне трудно выразить…

— И не надо, — перебила его Римма, — пожалуйста, ничего не выражайте.

— Рисанна, — серьезно сказал Митя, — расскажите бате все сами, я не могу. Понимаете, все, — подчеркнул он.

Римма привела Новицкого в кухню, они сели и закурили.

Новицкий — худой, смуглый, с темными Митиными глазами — курил папиросу за папиросой, молчал. Только когда Римма рассказала, как бабушка начала менять продукты на спиртное, прервал:

— Почему же он ни слова не написал мне?

— Жалел вас. И что бы вы могли сделать?

— У меня товарищи остались в городе — попросил, помогли бы.

— Он очень любит вас, гордится вами. Вероятно, считал, что какая-то тень ляжет и на вас.

Выслушав до конца, Новицкий убитым голосом сказал:

— Я понимал, в какой смертельной опасности находился мальчик, но такого представить себе не мог… — и, посмотрев на Римму, горячо заговорил: — Что мне сделать для вас? Какие слова найти?..

— Я уже просила вас ничего не говорить! — с досадой перебила Римма. — Не умею слушать такие слова, не знаю, что отвечать…

— Митя писал о постигшем вас горе, о вашей болезни, о болезни вашей матушки… Вы столько места занимали в его письмах, что я понял, как вы много для него значите.

— А о том, что я советую ему идти в Театральный, он писал? — спросила Римма, чтобы переменить тему.

— Да-а… — неуверенно ответил Новицкий. — Вы серьезно так считаете?

— Он, по-моему, талантливый мальчик, — увлеченно заговорила Римма, — Приходите на спектакль, сами увидите. И кроме того: если заброшенный, одичавший мальчишка сам в первый же день пришел ко мне — значит, его тянуло, значит, это призвание.