Василий Золотов - Земля горячая

Вслед за Ерофеевым на трибуну поднялся Минц. Он сказал всего несколько слов, но слова эти упали в зал, словно искры в солому:

— Булатов приказывал мне по возможности скрыть дело с пиломатериалами. «Мы лишимся премии» и так далее. А мне кажется, что коллективу такие премии не нужны! Булатов забывает о чести порта. Нас заставят не только уплатить за украденный, — да-да, я не боюсь этого слова, — за украденный груз, но и вынудят в конце концов вернуть его!

Тут-то и началась буря! Никогда еще «Богатырь» не видел такого шквала. Поднялся весь зал. Булатов сидел красный как рак, будто его только что кто-то вытащил из парилки. Сначала Семен Антонович пытался было записывать что-то, потом нервно сунул блокнот и авторучку в карман. Лицо его приняло горько-обиженное выражение. Коммунисты выступали один за другим. Крепко досталось и Булатову и Пышному. «Наш Толя» — слова эти произносились сегодня иронически, зло. «Наш Толя всех готов понять, всем помочь, всех похвалить. Прямо не секретарь, а всепрощающий пастырь».

Особенно едко выступил Бакланов. Мысли его мне понравились. За хищением леса он разглядел другую беду, более пагубную.

— Что же мы делаем, товарищи? — говорил Александр Егорович, наваливаясь грудью на трибуну. — Бывших заключенных, вместо того чтобы помочь им начать новую жизнь, втянули в явную авантюру — из чужого материала построили их же руками жилье. Мыслимое ли это дело? Вдумайтесь, товарищи, и поставьте себя на их место!..

Я сидела как на иголках, ожидала выступления Булатова, чувствовала, что не только я, но и все ждут его слова. А что он мог сказать? И так все яснее ясного. Булатову оставалось только сложить оружие. Сама жизнь жестоко осудила его. И вот он вышел на трибуну, красный и злой. Вынул из кармана блокнот, развернул его, но тут же захлопнул.

— Все ясно — я преступник. Что ж, сажайте, выносите приговор. Я на все согласен. Но прежде всего скажу вам вот что. Вы, товарищи Бакланов, Ерофеев, Минц и Кущ, — вы перестраховщики! Да-да, перестраховщики! Что же произошло, товарищи коммунисты? Лежал пиломатериал месяцами без дела, мы не могли зимой вывезти его на север Камчатки. А грузчики нуждались в жилье. Мы построили им дома, создали сносные бытовые условия. Живи, работяга, чувствуй себя человеком. Это ли не цель каждого партийца! Скоро мы возместим то, что взяли, для этого приняты уже меры — товарищ Певчая ездила на деревообделочный комбинат, и на днях лес будет доставлен сюда.

— Но ведь то был чужой груз!

— Ну и что же, что чужой груз? Согласен. По форме как будто я и неправильно поступил. Однако все в интересах дела и по существу правильно. Подумайте хорошенько. А интриги затевать нечего. Надо дело делать, порт строить! Надо по-партийному дела решать…

Семен Антонович оставил трибуну с чувством внутренней правоты и выполненного нравственного долга. Широким, напористым шагом прошел он к своему месту в президиуме.

Вот ловкач! Выходит, чист он, как хрусталь! Что ж, жилье действительно нужно было, но ведь и чужой груз никто не давал нам права расходовать. Если так поступать, тогда и все остальные порты заживут припеваючи: что нужно — бери, потом разберемся.

Коммунисты, старые портовики — все, абсолютно все, переговариваясь между собой, осуждали Булатова. Минц прочел Булатову параграф из Кодекса торгового мореплавания.

— Вы же знали, Семен Антонович, что запускать руку в государственный карман — преступление? Почему же вы решили обойти законы? — горячо спросил он, похлопывая ладонью по книге в такт словам.

Булатов с презрительной улыбкой взглянул на Минца и ничего не ответил. Взгляд его, словно говорил: «Ну, что ж, шумите, говорите, а у жизни — свои, более мудрые законы. Вы-то еще не постигли их, а я, слава богу, не один зуб на таких делах сломал…»

Когда прения закончились, наступила долгая, томительная пауза.

Пышный был совершенно ошеломлен ходом собрания и от заключительного слова отказался — он просто не был готов к нему.

Я припоминала все предшествующие собранию события. Интересно было бы узнать, чем же кончилось дело в райкоме. Во время перерыва спросила об этом у Ерофеева:

— Как со штатным расписанием, Илларион Ерофеевич?

Он хитро улыбнулся:

— Так же, как и везде, — по колдоговору.

Я поняла, что победа оказалась на его стороне. Вот что значит взяться за дело и довести его до конца! Рядом с Илларионом Ерофеевичем я чувствовала себя приготовишкой, человеком, лишенным упорства.

Выступать я не собиралась, знала, что как член бюро работала не в полную меру, а оправдываться не хотелось. Но вот началось выдвижение кандидатур в члены нового бюро.

Я волновалась все больше и больше. Мысленно за плохую работу я всячески ругала себя, но, несмотря на это, мне очень хотелось услышать свою фамилию в числе кандидатов.

Сердце стучало так громко, будто я пробежала пять километров. И вот — у меня перехватило дыхание — подвели черту! Да, меня не выдвинули!..

Началось обсуждение кандидатур. Первым по списку шел Бакланов, за ним — Шура. Я чувствовала, как у меня выступают слезы обиды. Скорей, пожалуй, не обиды, а какой-то злости. Я злилась даже на то, что хвалят Шуру. И почему не учли, сколько времени отдавала я общественной работе! Об этом знают все, особенно Бакланов и Шура. Почему же они молчат?..

Кто-то сказал: «Можно бы в список внести и Певчую». Бакланов, пользуясь правом председателя собрания, поднялся, и я тут же опустила голову, втайне надеясь, что он поддержит меня…

И вдруг я услышала слова, которые больно хлестнули меня:

— …Молода, несдержанна, ей надо еще поучиться жизни!

Я сжалась в комок. В ушах как-то странно зазвенело, и я не понимала уже того, что происходило в зале. Будто из-под земли до меня донеслось: «Певчая, тебя избрали!» С трудом поняла — меня избрали… в счетную комиссию!.. Кому пришла на ум эта злая насмешка?..

Вот уже читают протокол счетной комиссии. Все шумно поднялись, а у меня не хватает силы встать. В голове одна мысль: «Не избрали!..» Что же это такое? Выходит, меня приравняли к Булатову, Пышному — их-то здорово прокатили на вороных… Из тех, кто был в прежнем бюро, остался только Бакланов.

Шура подошла ко мне сияющая, счастливая. Рядом с ней оказался Минц.

Перед моими глазами мелькнула картина — Шура лежит на постели в моей комнате, отвернувшись к стене, и горько плачет…

Все это мелькало в моем сознании быстро, как в вихре. Вот Шура гонит от себя Минца, грустная и непреклонная. А здесь, на собрании, я просто не узнавала Шуру. Она как-то ожила, распрямилась.

И тогда я подумала: ведь она моя подруга. Так разве она не видит, как тяжело мне? Сколько на меня навалилось всего, сколько потеряла я…

— Галка, — сказала Шура, — возьми ключи, а я остаюсь на бюро…