Виктор Малыгин - По дороге в завтра

— Попытаюсь, насколько хватит сил, разобраться, — сказал Романов в заключение.

И только он вышел из конторы, его окружили рабочие. Ровняков, желая щегольнуть своими связями перед огородником Андрющенко, пригласил Романова на чашку чая.

— Да я уже десять дней странствую, — шутливо отвечал Николай Михайлович. — Столько исколесил, что не знаю, в какой стороне и дом. А если буду еще по гостям ходить, то и жена, пожалуй, сбежит.

Все засмеялись.

— Я был у некоторых из вас и жалоб на неустроенность жизни слышал уже много. Вы, пожалуй, думаете: приехал секретарь обкома и каждому по корове даст.

— Не плохо бы… — сказал кто-то.

— А нужны ли они? — возразил Романов. — С коровой много хлопот. Пусть совхоз обеспечивает вас молоком.

— Это для нас подходяще, — поддержал голос из толпы.

— Мы потолкуем тут еще с вашими руководителями, как получше вам обосноваться. Но всего-то сразу не поднимешь. Что же, друзья, и Москва не сразу строилась. Вы вон что понаделали за полгода. Уже и палаток не видно. И хлеб будет… Сколько с гектара собираетесь взять?

— Семнадцать центнеров снимем, — уверенно заявил Калянс.

— Будем считать двенадцать.

— С целины-то?

— Ну, не хочу быть оппортунистом, тринадцать.

— Пятнадцать верных, — заметил Истомин.

— Как, можно поверить директору? — обратился Романов к трактористам.

— Можно.

— Конечно!..

— Если так, уберем урожай, поеду в Москву, в Верховный Совет, окажу: «Открывайте сундуки, нужно отметить людей за подвиг на целине…». Ну, а чтобы меньше было недостатков, теребите больше своих начальников. Из канцелярий-то, какими бы они высокими ни были, всего не увидишь. — Романов снова переходил на шутливый тон. — Вот у вашего директора до сих пор нет семьи. Он, может быть, рассчитывает, что ее привезет секретарь обкома?

Истомин пошевелил губами. Но его опередил Денисов. Он наклонил голову к Романову, тихо что-то сказал. Так же тихо Романов сказал Истомину:

— Извини…

Потом он повел глазами по лицам собеседников, остановился на Калянсе, державшем в руках ребенка, спросил его.

— Дочь?

— Дочь.

— Сколько ей?

— С пятьдесят четвертого.

— Значит, целинная… Поздравляю… Видите, уже и детский плач раздается в поселке. Все, как всюду. Что же? Это жизнь… Пусть больше будет свадеб и детей.

— Не подведем, — раздался голос.

— О, герой какой объявился, давай, выходи, — с веселым вызовом предложил Романов.

Вперед вышел Николай Дрожкин. Кто-то рядом с Романовым громко рассмеялся. Дрожкин замялся:

— У меня жалоба…

— Ты давно в совхозе?

— С самого начала.

— Ну, жалуйся!

— Дали квартиру на самой окраине, куда же это годится… А у меня мать приехала…

— Вот беда-то, — сказал Романов, грустно качая головой. — И центр, и окраины появились. Пожалуй, лучше было в палатках.

Коля не понял шутки, побоялся, чтобы его не вздумали перевести в палатку, и тут же скрылся среди людей.

Подошел Горобец, протянул Романову конверт.

— Что это? — спросил Романов.

— Прошу прочитать… После, после, — попросил Горобец.

Беседа затянулась, начало уже темнеть. Романов стал прощаться.

— А где же тот дед? — спросил он у Денисова.

Ровняков находился тут же и сразу выдвинулся вперед.

— Я обязательно воспользуюсь вашим приглашением, — сказал ему Романов. — Рад быть вашим гостем. Но в следующий раз.

— Милости просим, — сказал Ровняков и гордо окинул взглядом собравшихся.

Ночевал Романов у Ананьева. Когда-то они работали на машиностроительном заводе в Ленинграде. Вместе вступили в комсомол, вместе окончили рабфак и политехнический институт и уже инженерами вернулись на производство. Несколько лет спустя Николая Михайловича выдвинули на партийную работу. Сначала он жил в Ленинграде, потом по направлению ЦК уехал в другую область. С тех пор они не виделись.

Ананьев ждал к себе семью, но жил пока один. Павел Андреевич был смущен холостяцкой обстановкой своей квартиры, тем, что не может как следует принять гостя.

— Даже бутылки вина нет, — сокрушался он. — И теперь не найдешь во всем поселке.

— Не горюй, — утешал его, смеясь, Романов. — Мне по чину только слабый чай и положен…

Они долго вспоминали Ленинград, друзей, давно ушедшую юность… Когда, казалось, уже переговорили обо всем и укладывались спать, Николай Михайлович сказал:

— А я ведь слышал, Павел, о твоем выступлении на партсобрании… Раньше, как будто, ты красноречием не блистал.

— И наконец, блеснул, — усмехнулся Ананьев.

— Удивило меня другое, — серьезно продолжал Романов. — Ты раньше сторонился подобных «драчек»… Хочешь о себе узнать? — спросил вдруг Николай Михайлович.

— Погадай, — согласился Ананьев.

— Так вот… Помню я тебя как хорошего специалиста, который в производство уходил, что называется, с головой. Нет, покладистым ты никогда не был, если это касалось тебя и твоего участка. Ну, а в остальном ты был каким-то нейтралистом, что ли. А тут поднял голос против секретаря райкома, который не мешал тебе.

— Мешал, — заявил Павел Андреевич.

— Это как же?

— Мешал Истомину.

— Но не тебе.

— Да, — сказал Ананьев. — Нейтралистам здесь, выходит, нельзя быть. Тут все принимает какой-то очень крутой оборот!.. Потом, здесь лучше узнаешь людей, по-другому ценишь их. Каждый полезный человек здесь дорог. Вот я и сцепился со Стесиным из-за Истомина.

— Выходит, новые земли подняли тебя, как коммуниста, ты выпрямился, стал выше.

— Зачем так громко?

— Сколько уже людей выпрямила целина! Она закаляет, учит мужеству целые армии юношей и девушек, тех самых, которых еще недавно мы считали необходимым водить за руку. Целина даст не только сотни и сотни миллионов пудов хлеба, но и вырастит стойких строителей коммунизма.

Романов с минуту молчал задумавшись. Снова начал говорить:

— По-разному люди идут по земле, даже по новой. Я имею в виду Стесина… Приходилось тебе, Павел, видеть карагач? Выносливое, упрямое дерево; в зной оно не опускает ветвей, в бурю не клонится. Вот так и настоящие, закаленные люди… Стесин — дерево без корней.

— Вопросики-то перед Истоминым поставил, — сказал Ананьев. — Отвечай, говорит, срывщик ты или оппортунист и срока на это даю тебе сутки.

— И что же ему ответил Истомин? — спросил Романов.

— Бумагу какую-то хотел сочинять.

— В письменном виде, значит…

— Стесин любит бумажки.

— Знаешь, такие, как Стесин, раньше у нас определяли настроения.

— Сами, что ли, не знали своих настроений? — опросил Ананьев.

— Настроений было много: зеленые, самотечные, мокрые, антимеханизаторские… Запутаешься сам-то. Лучше всего твое настроение знали вышестоящие. Посмотрят в сводку, и все ясно. «Сырое», говорят, у тебя настроение. — Николай Михайлович помолчал. — Сейчас, Паша, секретарю райкома куда легче. И интереснее. Большую самостоятельность получили. Новые песни. А Стесин поет старым тоном. Поет по нотам, а дал петуха. И человек работящий и честный, конечно… — Романов вздохнул. — Не получается.