Виктор Малыгин - По дороге в завтра

Пурга стихла на третий день. Но сил уже оставалось мало. В долине небольшой речушки Верещагин увидел кустарник. Наломав ветвей, он сделал себе постель, улегся и мгновенно уснул.

И все же вскоре он достиг Майнагытхина. Там он отдохнул, провел беседу, оставил литературу и пошел дальше. Ему надо было побывать еще в девяти стойбищах…

Осенним непогожим вечером мы встретились с Верещагиным в Анадыре в окружкоме партии. Он вошел в кабинет, где сидел секретарь окружкома, и, протянув ему крупную обветренную руку, сказал:

— До свидания. Завтра ухожу в тундру.

— Ты сказал «уходишь». Почему уходишь? — выделяя последнее слово, спросил секретарь окружкома.

— Что же делать? — неопределенно ответил Верещагин. — Ноги, пожалуй, не подведут. Я возвращусь к оленеводам налегке…

В его ответе прозвучали нотки плохо скрываемой на что-то обиды. Это уловил секретарь окружкома.

— Вот что: прощаться зайдешь завтра, — сказал секретарь, поднимаясь со стула. Верещагин постоял недолго, словно соображая что-то, потом повернулся и легкой походкой охотника направился к выходу.

А секретарь окружкома заметил:

— Он на нарте почти полсвета объездил. Теперь он вернулся из далеких стойбищ. Оказалось, туда не полностью завезли товары. Видимо, работники «Чукотторга» подвели… И вот Верещагин хочет возвратиться в тундру пешком.

Утром было созвано заседание бюро окружкома партии. Там решили все вопросы, поставленные Верещагиным. В тундру направляли мануфактуру, мыло, простыни, школьные принадлежности. Вместе с лектором решили послать массовика, фельдшера и киномеханика с передвижкой. Верещагин остался после заседания, чтобы распрощаться с секретарем окружкома.

— Доволен? — спросил секретарь.

— Доволен.

— Через месяц пойдет в верховья Анадыря катер, вот и прихватит вас со всеми пожитками.

— Ну, нет. Мне нужно идти, — возразил Верещагин.

— Опять идти?

— Ждут там меня. Вот мне бы чайку немного захватить, и я пойду, а то люди скучают по чаю. А остальные товары пусть идут катером.

…Теперь Верещагин находится в одном из самых отдаленных уголков Чукотки, — в Восточной тундре, куда зима приходит на несколько месяцев раньше, чем в другие районы. Там лежит глубокий снег. И вновь представляется знакомая картина. Нарта, бегущая по тундре. Коренастая фигура пропагандиста-чукчи.

В стойбище Белом, где мы сделали остановку, пробираясь на ярмарку, пришел в нашу палатку охотник Матлю, сел на пол и с таинственной важностью протянул мне темную тетрадь с заголовком «Словарь», нацарапанным гвоздем на кожаной обложке.

— Вся моя жизнь записана в ней, — сказал Матлю.

Посидев немного, он ушел в свою избушку, где временно обитал, наблюдая за поведением песцов на промысловых участках.

День назад, после очень интересной беседы с Матлю, я попросил его написать автобиографию.

Я просил Матлю написать рассказ о своей жизни, а вместо этого получил тетрадь, страницы которой наполовину были заполнены изображениями клыкастых моржей, оленьих рогов, какими-то палочками и крестами.

Перелистывая принесенную мне тетрадь, вспоминаю беседу с Матлю, когда он, с трудом подыскивая нужные ему слова, рассказывал мне о своем прошлом.

— Отец мой всю жизнь проработал у чужого человека, у которого был свой вельбот и много оленей. Мать моя умерла, и мы с отцом жили без хозяйки. Плохо было в нашей яранге. Пятнадцати лет я кое-как стал охотником, отец постарел и уже не мог таскать ружье, ходить на лыжах и грести веслами.

— Когда мне стало восемнадцать лет — мы жили плохо, и когда мне стало двадцать лет — мы тоже жили плохо. У нас не было хорошего ружья, чтобы охотиться на моржа, и не было капканов, чтобы промышлять песца, и мы были очень одиноки, потому что голод не имеет друзей.

Может быть, случайно доставшаяся Матлю тетрадь, в которую он стал заносить свои наблюдения еще тогда, когда на Чукотке не было своей письменности и любая запись велась условными значками, была его единственным другом. К ней он обращался в тяжелые минуты своей жизни.

Вот эта вьющаяся линия, что устремилась в угол листа, должно быть, изображает речку, около которой Матлю пас оленей. А кружки — это сопки, за которыми прятался охотник от пурги. Посредине листа изображена яранга, а рядом, у самых стен ее — перечеркнутый крестом морж. Около оленьих голов нарисовано несколько палочек, по которым можно определить, что невелико было стадо у Матлю. Тут же крестики. Очевидно, от бескормицы погибали олени. На одной из страниц кресты стоят около изображений человеческих фигур. Их много, этих крестов…

Я перебираю потрепанные по углам листы тетради.

— Однажды весной, — рассказывал Матлю, — когда море уже крошило льды, мы пошли промышлять нерпу, чтобы хоть немного добыть мяса. Но море оказалось недобрым. Оно оторвало льдину и унесло нас далеко от своего селенья. Только трое из шестнадцати спаслись…

Я представляю себе, как Матлю вернулся в свою холодную ярангу, один, так как отец его навсегда остался в море; как плакал он и рисовал в своей тетради большую могилу.

Но вот страницы этого необычного дневника начинают меняться. Вместе с рисунками появляются отдельные слова. Это приехавший в село учитель помог Матлю изучить буквы. Как же, должно быть, радовался охотник каждому новому слову! Как, должно быть, гордо билось его сердце при виде фразы, написанной своей рукой!

«Вперед», «Полет», «Весна» — пишет Матлю, и рядом перевод этих же слов на эскимосский язык. Дальше идут целые выражения: «Слишком рано», «Началась долгая полярная ночь», «Солнце взошло». Листая страницы, я вижу, как постепенно рисунки вытесняются словами. И мне уже не надо напрягать память, чтобы восстановить рассказ Матлю, я свободно читаю словарь, страницы которого — увлекательное повествование о жизни охотника… Внимание невольно задерживается на листе, половина которого оставлена чистой. Здесь лишь один столбец русских слов. Перевода нет. «Мотор», «баня», «окно», «соревнование»… Этих слов не было в эскимосском языке. Не было этих слов, не было этих понятий.

Растет Матлю. Вот он пишет о том, что он теперь большой человек в колхозе; отвечает за организацию промысла пушного зверя. И сыновья его — большие люди: один стал мотористом, а другой заведует маяком. Колхоз приобрел движок, и жилища колхозников осветились электрическим светом.

На последнем листе своего дневника Матлю записал: «Бумаги не хватает, чтобы выразить радость души».

Было это в октябре 1943 года. В маленькой, с низким потолком комнате секретаря райкома жарко горела буржуйка, на которой, клокоча и пыхтя, кипел чайник. Комнату освещала большая, подвешенная к потолку лампа. Было душно. Клубился густой дым табака. Собравшиеся здесь выкурили не одну трубку и цигарку.