Арон Эрлих - Молодые люди

— Он один среди нас с добрым сердцем.

— Ну что вы, ей-богу, Анастасия Степановна! — не выдержал, застонал на своей кровати Володя Медведев. — Даже и сейчас вы оправдываете своего Глушкова, убиваетесь по нем… Честное слово, зло берет.

— Да, да! — поспешно откликнулась на это старушка. — Теперь уж ничего нельзя сделать, теперь он конченый человек… Кто пойдет в милицию?

— Я пойду, — вызвался Самохин.

А по всему городу по-прежнему звучали песни, играли оркестры музыки, и чистое, празднично усеянное звездами небо простиралось над весенней землей…

Витька Глушков долго бродил по улицам. Кто-то помог ему высвободить связанные ремнем руки. Чужой праздник оглушал его. Чужая радость угнетала его. Куда ему было теперь податься? В карманах ни копейки, и даже рюкзак с вещами остался там, под кроватью… Он сам не заметил, как очутился на Суворовской. Конечно, Кати и теперь нет дома. Она где-нибудь там, где смеются, пляшут, веселятся… Конечно, она там…

Вдруг почувствовав такую усталость, что колени сами собой стали подгибаться, Глушков опустился на каменные, выщербленные под ударами стольких ног ступени крыльца.

Что ему было делать? Даже и в том случае, если бы рюкзак был с ним и деньги оставались у него в кармане, все равно бежать было бессмысленно: мильтоны, конечно, уже предупреждены и дожидаются его на вокзале.

Он сидел на ступеньке, приклонившись головой к стене дома, и незаметно задремал. Иной раз слышал он, как отщелкивали по ступенькам чьи-то шаги, — люди спускались или поднимались мимо него на крыльцо. Однажды группа молодых ребят и девчат задержалась подле, они совещались, гадали, что с ним, — пришли к выводу, что паренек ради праздника хватил лишнего, и разошлись со смехом. Потом явственно прозвучало его имя.

— Виктор?.. Вы?.. Да что с вами?

Он вскочил, прикрывая рукой разодранный в борьбе ворот блузы.

— Что?.. Нет, ничего… То есть вас долго дожидался и нечаянно… вот… задремал…

Катя и Рая, возвратившиеся с праздника домой, стояли перед ним. Они с удивлением оглядывали его самого и рваную, грязную его одежду.

— Нет, с вами, конечно, что-то случилось, — поняла Катя и, решительным движением подтолкнув подружку в спину, приказав ей немедленно идти домой, сама осталась с Глушковым, отвела его в сторону, настойчиво и ласково допытывалась у него всей правды: — Признавайтесь, Виктор, откуда вы вдруг… в таком виде?

— Да это я… На сверхурочной работе я был. И прямо с работы сюда.

— Неправда. Сразу видно, что неправда.

— Пришел проститься.

— Как проститься? Почему проститься?

— Да так… Не увидимся больше. Вот почему… Нынче ночью уезжаю. Так уж получилось. И я прямо с работы сюда, переодеться даже некогда было. — Обеими своими здоровенными ладонями он охватил и бережно сжал ее тоненькую кисть. — Домой меня вызывают. Срочно. На прежний завод.

Некоторое время она всматривалась в него молча, с недоверием. Потом спросила, почему он не показывался столько времени. Кажется, о нем недели три не было ни слуху ни духу.

Он в уме подсчитал, сколько дней провел под арестом на принудиловке и сколько потом был занят приготовлениями к бегству, и сказал:

— Тринадцать!

— Что тринадцать?

— Чертово число. Не три недели я пропадал, а ровно тринадцать дней. Никак не мог выбраться, чтобы повидать вас… Вот! А теперь прощайте, сестренка! — Впервые вслух перед нею произнес он это слово и с нежностью погладил ее хрупкие пальчики. — Прощайте, дорогая сестреночка!

Как ни велико было расстояние между Москвой и новостроящимся городом в глубине Сибири, как ни отличались дела Анатолия Скворцова, студента МГУ, от трудов Алексея Громова, рабочего-каменщика в далеких краях, были у них и общие радости, и схожие горести.

Окончились практические занятия у студентов, пролетели летние каникулы, начинался новый учебный год, — и вместе с новыми лекциями, новыми занятиями в физических и химических кабинетах открывалась перед Толей с его товарищами новая полоса столкновений, споров, сложной нравственной борьбы с теми из своих сверстников, что свернули с прямых и чистых путей жизни на петлистые и грязные дорожки.

За несколько дней перед Октябрьскими праздниками собрались впятером у Коли Харламова, чтобы вместе идти в университетский клуб: там традиционное собрание по случаю годовщины революции. Дожидались Коли, а он долго возился с сорочками, запонками, галстуками.

— Да что мы, японский бог, сейчас потянемся! — неожиданно взвыл своим пронзительно звонким голосом Рыжий брат. — Там еще доклад будут часа полтора мусолить!

— А ведь правда! — точно откровением осененный, мгновенно согласился с ним Коля. — Верно это!.. Вероника, Толя! — крикнул он уже им вдогонку. — Займите там для нас три местечка. Мы к концерту подоспеем.

Но и концертом вся троица пренебрегла.

— А чего мы там не видели? — объяснял после Рыжий брат. — Дожидаться, пока виолончелист какой-нибудь, лауреат-разлауреат перепилит свой ящик? Про это уже и карикатуру в «Крокодиле» давали…

В другой раз Толя обратил внимание, как оба брата Голубовы деловито бродили по коридорам и лестницам университета, останавливали всех встречных, о чем-то толковали с ними и разочарованно отходили прочь.

Казалось, они что-то потеряли. Но выяснилось, что терять ничего не теряли, а найти очень хотели. Отец, бухгалтер на «Серпе и молоте», расщедрился, решил побаловать своих сынков-студентов — купил им два билета в театр Вахтангова на самые дорогие места; а сынки ищут, кому бы продать эти билеты тайно от отца и прикарманить денежки. «Габони — это вещь, а что в пьесе толку?» Да вот беда — попробуй найти среди студентов охотника выложить за один вечер полсотни целковых!

Несколько дней спустя Рыжий сболтнул Толе, что каждое воскресенье ездит с братом на Птичий рынок.

— На Птичий? Почему? Зачем вам на рынок?

Рыжий, засмеявшись, сказал:

— Бизнес.

Тогда Русый покосился на брата с явным осуждением и ответил Толе пространно, но уклончиво:

— Так говорится — Птичий. А там чего-чего только нет, и главное — народищу всегда тьма. Да ведь какой народ! Охотники, рыболовы, косторезы, понимаешь…

Толя слушал-слушал, да и рукой махнул. За легковерного дурачка принимает его Русый? Он пристально и озабоченно оглядел обоих, — беда, беда с этими братьями!