Дробь

Заведующая оторвалась от чтения очередной подшитой папки и взглянула на меня из под толстой оправы своих очков. Она что–то мне говорила, наверняка предлагала присесть и возмущалась по поводу моих задолженностей по дисциплинам, не вовремя сданным отчетам, но я ее не слышал, я весь трепетал, как открытая рваная рана, хорошенько присыпанная хлором. Я чувствовал себя кончиком языка, щекочущим оголенные провода. Руки едва заметно дрожали, ладони и лоб вспотели, по спине протекла капелька холодного пота, заставив меня передернуться, меня бил легкий озноб. Я готов был развернуться и уйти: ощущение, когда вдруг понимаешь, что переоценил свои возможности и был слишком самонадеян, момент, когда охватывает жуткий соблазн отказаться от уже начатой затеи, забиться обратно в угол и продолжать скулить как раньше, момент «а–может–ну–его–на–хуй–не–очень–то–и–хотелось». Со мной такое часто случалось, будь–то попытка сделать зарядку с утра или высказать все свои претензии кому–либо.

И как раз в этот момент я осознал, что любые сказанные сейчас мною слова, будут вязко стекать с моего языка подобно вязким, густым слюням, что конструктивной критики из всей этой затеи не выйдет, что я буду мямлить и нудить, пытаясь спровоцировать оппонента, но вместо этого лишь опозорюсь, выдав невнятную тираду, кишащую словами–паразитами, неуклюжими связками, запинками и нелогичными цепочками. Я прекрасно все чувствовал на подсознательном уровне, я наблюдал свою ненависть и отвращение к этим бюрократическим червям, к их старческому маразму, но я не мог красочно сформулировать и скомпилировать всю это злость в мощный посыл, не мог одной лишь импровизацией создать устный манифест, во мне было слишком мало Гитлера, слишком мало Кастро, во мне был только заика–имбецил.

Я открыл было рот, чтобы начать свою речь, я хотел высказать насколько я ненавижу их спутанный бюрократизированный аппарат, насколько они далеки от молодежи и студентов, да и от мира вообще, о том, что они оградились от окружающего реального мира стенами, построенными из научных статей, монографий, нормативно–правовых актов, разного рода публицистики, о том, что они не видят реальности за этими стенами, что они отчуждены, оторваны, жутко далеки от тех вещей, которым пытаются учить. В голове крутились мысли о том, как несправедлив механизм обучения, стирающий личность и индивидуальность, насколько глупа система, душащая креативность, система, навязывающие мышление по шаблону, заставляющая ставить сноски под каждой своей мыслью, да и в принципе не иметь своих мыслей, а формировать свое мышление из сносок, лишь цитировать, делать цитаты на цитаты, а цитаты заверять ссылками и сносками. Механизм, в котором абсолютно не важно: что, как, сколько и в каком качестве ты сделал, а важно лишь то, как ты за это отчитался, насколько грамотно и ГОСТно ты выполнил отчет по проделанной работе. Важны лишь бумаги, важны лишь отчеты, важны лишь протоколы, не важна личность. Не важны способности, не важны устремления, не важна индивидуальность. Зубри, посещай, монотонно считывай с листков скачанные с allbest доклады и ни в коем случае не смей мыслить, не смей иметь мнения, не пытайся спорить. Во мне кипел протест, кипела злоба и ненависть, перебродившая из страха, чувства вины и долга, меня разрывало недовольство схемой, исходя из которой ты всегда и всем будешь должен: ты должен преподавателям посещать и отвечать, учить и сдавать, ты должен научному руководителю писать, изучать, приносить исследования, ты должен зав.кафедрой, ты должен руководителям практики, ты должен в ходе учебного процесса, ты должен в ходе практики, ты должен в ходе сессии, и все бы ничего, но этот долг никогда не будет закрыт, это длительный, перманентный долг, долг бесконечный и невыполнимый, закрывая одну задолженность ты плавно перетекаешь в другую, а то и обретаешь несколько новых, сдав все хвосты ты всегда обнаружишь, что пока ты их обрубал, выросло в два раза больше новых, а по окончании учебы ты устроишься на работу, и там ты вольешься в новую системы подчинения и долга и так далее до бесконечности. В какой–то момент чувство долга начнет бродить и, осознав невозможность выполнить свой долг, ты начинаешь испытывать чувство вины, а чувство вины в свою очередь выльется либо в протест, либо, как в большинстве случаев и бывает, в безмерную покорность и отсутствие воли, загнанность и стирание лица в нескончаемых учебных, рабочих и бытовых коллапсах. Так ты становишься никем. Это бурлило во мне, это я хотел это высказать, но, в то же время, я прекрасно понимал, что слова, чуть только они сорвутся с языка, закапают на пол, как слюни, так и не собравшись в смачный плевок, и не долетев до лица неприятеля.

У меня закружилась голова, и я подошел к столу. Она все еще что–то говорила, я совсем не слышал, как, если вдруг выдернуть шнур с наушниками из гнезда и смотреть клип без звука. Я смотрел ей прямо в глаза, наверняка я выглядел как маньяк или так, словно мне стало очень дурно, вспотевшее лицо, дрожащие руки, молчание, стеклянные глаза. Меня и вправду тошнило. Я открыл рот и дал волю слюне. Из–за подмывающего чувства тошноты в моем рту было много жидкой, водянистой слюны. Она стала стекать по моим губам, с краев рта, к подбородку и капать с жидкой бородки на отчетные документы, оставляя на них мокрые пятна. Заведующая что–то кричала, с отвращением глядя на меня и откатившись в своем кресле подальше к стене, а я просто смотрел ей в глаза и ронял слюни на документы. Наверняка это было достаточно отвратительное зрелище.

Затем я окунул указательный и средний палец в рот и надавил на основание языка, вонзился пальцами в глотку, указательным теребил колокол язычка, вызывая рвоту. Она не смотрела на меня, а кричала что–то в сторону, наверняка звала кого–нибудь на помощь. И именно в этот момент я оросил ее ученый лоб своим желудочным соком, я не завтракал этим утром и поэтому смог из себя выдавить лишь порцию едкого, жутко пахнущего желтого сока. Она истерично верещала, а по ее волосам и лицу стекала рвота.

Я сплюнул на стол и вышел, к дверям кабинета к тому моменту уже ринулись все преподаватели кафедры, я растолкал этих старух и стареющих аспирантов локтями, кто–то из них попадал на пол, а я рванулся к дверям, надо было скорее скрыться подальше.

Охранник в нашем учебном заведении – это всего лишь престарелый разжиревший боров, который вряд ли сможет меня удержать, но мне хотелось бежать, скорее бежать, не задерживаясь больше здесь.

Этим миром правят одни старики, а охранять порядок им помогают другие старики, и подчиняются им в основном старики, судьбы определяют старики, и я имею ввиду не биологический возраст.