Дробь

Он рукой пригласил меня внутрь, где меня ждала все та же картина: свалка бульбиков, сладостей, этикеток и книг. Играло что–то атмосферное и неспешное: какой–то спэйс–эмбиент с самого порога вводил в транс.

Я вытащил из пальто тысячную купюрку со словами «Со штуки сдача будет?» и, услышав в ответ лаконичное «Мгм», подложил смятую купюрку под томик Борхеса, лежащий на столе.

Крыса копался в каких–то своих коробочках. Спустя мгновение он извлек полиэтиленовый пакетик (кстати, я где–то читал, что эти закрывающиеся пакетики делают на специальных предприятиях инвалиды, старики, умственно–отсталые и прочие малоэффективные унтерменши, отправленные социумом в контейнеры для биомусора, вроде интернатов и спец домов), на дне пакетика лежал прямоугольный брусочек, напоминающий ломтик халвы.

«Летсгоу?» — крыса улыбнулся своей неповторимой улыбкой, вызывающей спазмы в спинном мозге и холодок мнительности во всем теле. Я кивнул.

«Бульб? водник? бонг? трубка?». Я был настроен более чем решительно и выбрал второй вариант ответа – с водного всегда мозги в брызги.

Крыса вытащил мою штуку из–под книги, запихнул в правый задний карман, вытащил кучку смятых купюрок из левого заднего кармана, отслюнявил четыре сотни и протянул мне. Затем он присел на диван, а я тем временем снял пальто и повесил его на кривой гвоздь, прибитый к входной двери. Крыса выпотрошил пакетик и бросил бедного гаррисона на прокрустово ложе разделочной доски, вооружился скальпелем и прицельно начал четвертование половинки. Интересно, представляет ли он в эти моменты себя Майком Майерсом или Чарльзом Мэнсоном, разделывающим тело жертвы? Я вот в детстве с азартом и задором кромсал хлеб большим тесаком, воображая себя поборником справедливости, а булку белого – своим заклятым врагом.

Кстати о хлебе: телом христовым традиционно считается хлеб, а кровью – винище. Учитывая то, что испокон веков многие шаманы, жрецы и прочие религиозные клоуны пытались поговорить с абсолютом, приобщиться к метафизическому, божественному восприятию мира при помощи галлюциногенных грибов, опиума, гашиша и прочих психоактивных веществ, я считаю, что справедливо было бы символом тела христова сделать кусочек гашиша и на крещении давать людишкам сладкие кексики с гаштетом. А винище заменить добротным абсентом на горькой полыни, ведь еще Альбер Камю говорил, что « боги выражаются в появлении солнца и благоухании абсента». Вот такой модернизация была бы в церквях: после крещения детей и запоздавших взрослых кормили бы кексами с дурью и поили настоящим абсентом , от чего у тех бы сносило к чертям крышу и во всем том антураже мистерии и религиозного пафоса ребята и впрямь могли бы пообщаться с Господом и проникнуться идеями Христа, такие метафизические практики позволили бы людям по настоящему уверовать, испытать ту самую «даровую благодать», «предмистические видения» и «полнокровный мистический опыт», как бы выразился Олдос Хаксли. Рождение во Христе, начатое с такого резвого расширения сознания, наверняка впечатляло бы людей и ставило бы их на путь знания и саморазвития. Ну, или на стезю саморазрушения и зависимости. Но это уже естественный отбор – не все же Христу решать, Природа тоже имеет голос. Гашиш и абсент – тело и кровь Христовы. Я бы был православным в этом параллельном мире.

Тем временем, крыса ровно порубил полку на четыре восьмушки, одну из которых бросил в наперсток: водник был в боевой готовности – поджигай и разговаривай с богом.

Через мгновение я уже тянул в себя дым из водника, едва сдерживая кашель, раздирая глотку едким смогом. Первые пару напасов, пока во мне еще живет мнительность, логичность, рациональность и способность трезво мыслить, в эти моменты всегда просыпается страх того, что это все очень вредно и опасно, что это чревато раком гортани и агрессивно жрет легкие, сушит мозг и мешает самореализации. Но мой путь дзен саморазрушения на то и создан, чтобы превращаться в большую раковую опухоль, не позволяя себя реализовываться. А значит, я на правильном пути.

Еще через мгновение я сидел на диване, опершись спиной на стену, пытаясь побороть внутренний поток мыслей, с доблестью дон кихота сражаясь с ветряными мельницами своего сознания, стараясь акцентировать внимание на какой–нибудь предметной мысли и остановиться на чем–то конкретном, но мысли растекались и неслись как автомобили на встречной полосе магистрали, врезались вспышками в мое сознание, оставляя в нем миникатастрофы. Гениальные вещи рождались и прогорали за мгновение, не оставляя и следа в памяти, единственное что оставалось – осадок восторга от того, что я приобщился и постиг эти вещи, пускай даже я их и не мог вспомнить через секунду после того, как познал.

Еще напас, и я лежал, медленно моргая, постепенно погружаясь в сон. Мышление дробилось на более мелкие составляющие, мир раскладывался на детали, процесс восприятия становился более детализированным. На фоне внешней безмятежности во мне рождались звезды идей, вспыхивали сверхновые и гиперновые. Прогорали и погибали, обращались в гравитационный коллапс и черные дыры, утягивая внутрь себя все, рожденное секунды назад. Вот она та самая метафизика. Я есть абсолют – внутри меня вселенная. Я часть абсолюта – вокруг меня вселенная. Все есть абсолют – все есть вселенная.

Я цеплялся за мысли, пытаясь довести до ума хотя бы одну идею, запомнить хотя бы основные положения, не растерять всю даровую благодать мистического опыта. Это у меня получалось из ряда вон плохо, мысли ускользали у меня из под носа, превращаясь в иррациональное и абстрактное месиво образов. Я решил зацепиться за свою старую мысль о педофилии, как страхе смерти, и латентной некрофилии, как характерной и социально одобряемой черте каждого гражданина и члена общества. Эта мысль была хоть чуточку проработана и поставлена на рельсы, осталось лишь заставить ее двигаться. Нет смысла отдавать свой разум наркотикам и погружаться в их мир, если ты при этом не ставишь своей первостепенной целью – принести что–то из этого мира, вытащить немного хаоса наружу, конвертировать иррациональное в рациональное или наоборот.

Мое сознание, находись оно в своем обычном – суженном – состоянии, наверняка гнало бы метлой эту невнятную и абсолютно необоснованную гипотезу о существовании двух доминирующих «филий» в обществе. Но твердый разбудил во мне синдром поиска глубинного смысла, и я сгенерировал бред.

Человеческой сознание представилось мне нагромождением из двух крайностей, по типу психоаналитических «id» и «superego», только на место подсознательного зверя «оно» встала педофилия, а нишу социальной доминанты «сверхэго» заняла некрофилия. Сложно теперь высечь искру разума из всего того образного и абсурдного сумбура, что творился в моей голове в тот момент, но общая суть такова: под педофилией я понимал не столько половое извращение (хотя и его тоже, как страх смерти, желание обладать юным телом, быть причастным к детству), а скорее волю к жизни, стремление и желание жить ярко и полно, словно ребенок, беззаботно, чисто, наивно и открыто. Таким образом, педофилия – есть юность и жизнь в рамках данной идеи. В то же время некрофилия опять же понимается гораздо шире. Некрофилия не в том смысле, который любит затрагивать Габриэль Витткопп в своих творениях. А несколько иная некрофилия, фроммовская что ли. Правда Фромм под некрофилией понимал чувство дискомфорта в обществе, ориентированном на созидательные ценности, культ войны и разрушения, террора и геноцида и агрессию как норму жизни. Я же воспринимаю некрофилию как некоторое отчуждение, отстранение от мира живого и реального, отчуждение, приходящее с возрастом. Некрофилия есть апатичное потребление, сухость эмоций, рациональность рассудка. Представитель среднего звена – типичный некрофил: он обхаживает свое гнездышко, выстраивает домашний уют, становится рабом своих вещей, испытывает патологическую тягу к ценностям мертвым и материальным, теряя при этом связь с ценностями живыми, реальными, духовными, а зачастую начинает испытывать отвращение к этим ценностям. Некрофилия – есть уныние быта и духовная смерть в рамках данной идеи. Так вот на стыке этих двух «филий» и рождается личность, подумал я в тот момент, человек вынужден выжигать некоторые детские радости в угоду общественным требованиям, люди говорят тише, чем кричат в детстве, люди отчуждаются и запираются, люди становятся более рациональными и менее эмоциональными, нежели будучи детьми. В процессе социализации происходит гибель ребенка, человек сам в себе убивает сначала дитя, затем подростка, со временем начиная получать удовольствие от этого: быть взрослее, быть солиднее, быть серьезнее — вот залог успеха, залог карьерного роста и успешной социализации, нужно просто выдавливать из себя по капле ребенка – чем вам не некрофилия. Если в детстве большинство людей вымаливают у родителей завести живность, морскую свинку, собаку или хомяка, то с возрастом те же самые люди становятся более рациональными в своих суждениях, начинают вести слегка затворнический образ жизни, ограничивая себя в общении как с природой, так и с социумом. Самое простое проявление подобной некрофилии – равнодушие взрослых к сладостям. Для детей сладости – есть символ восторга, радости, праздника и жизни, со временем сладости теряют свою ценность в глазах людей и превращаются в простое лакомство, а для кого–то даже в роскошь. Люди перестают любить общение, становятся безразличны к природе и всему живому, сужают круг своих развлечений и свобод, запираются в социальных ячейках, бетонных клетках, заковывают себя в быт и обывательщину добровольно, а порой даже с искренним желанием лишают себя истинных живых удовольствий, заменяя их удовольствиями ложными и искусственными. Происходит гниение и смерть личности в условиях технократии: забота о котенке или щенке воспринимается как пустая трата времени и ресурсов, в то время как забота о «железе», приобретение новейшего гаджета есть полезное и социально одобряемое времяпрепровождение. Коллекционирование всякого дерьма, вещизм, консюмеризм, городское отчуждение, апатия – признаки загнивания и некрофилии. На тех же, кто плохо социализируется, вешают ярлыки «ребенка», «инфантильного», «незрелой личности», «клоуна» и прпрпр. Я предположил, что и сексуальные отклонения рождаются именно в утробе этого конфликта между детством и социумом: педофил боится смерти, а некрофил — плохой социализации. Я не Карл Юнг, не Эрих Фромм и не Зигги Фрейд, в конце концов, поэтому не смогу объяснить все эти вещи на языке мудрости и науки, я все это понял в тот момент на инстинктивном, подсознательном уровне, а если и попытаюсь описать это все языком науки, то выйдет еще более нелепая околесица, нежели та, что изложена в этом абзаце (хотя куда уже бредовее).