Дробь

Наверху их ждала дверь. За дверью располагалась небольшая комнатка, видимо ранее служившая обителью смотрителя маяка. Жилище также было в упадке: полки с книгами обвалились на пол, а сами книги были разбросаны по полу комнатушки, размякшие и рванные, в покрытых пузырями обложках: Прудон, Ганди, Маркс, Грамши, Бакунин. В углу комнаты стоял небольшой бильярдный стол, заставленный пустыми бутылками из–под разных сортов алкоголя и заваленный пустыми полиэтиленовыми пакетиками и прочим хламом. Бильярдные шары раскатились по полу, перемешавшись с мусором и книгами. В другом углу стояла кушетка, продавленная, с проржавевшими ножками, матрас весь в желтых пятнах. Над кроватью висел потерявший цвет плакат с Че Геварой и подписью на испанском «mas vale morir de pie que vivir de rodillias!».

Девочка сняла туфли, сбросив их у постели, сняла через голову футболку, обнажив практически отсутствующую грудь, с огромными сосками. У нее было тело ребенка, очень худого ребенка с выпирающими ключицами, тонкими бледными ручками, хрупкими ребрами, шеей толщиной с запястье, немного кривоватыми тощими ножками. Она скинула юбку. Он все еще стоял в пальто и улыбался. Откинув капюшон, он приблизился к ней, робко взял ее за запястья, целуя в шею, дрожь в руках пропала. Девочка покорно принимала ласки. Он уложил ее на постель и кончиком языка коснулся кончиков сосков, провел пальцами по волосам, все также улыбаясь. Девушка изображала удивление таким учтивым поведением клиента. Он спустил руки с волос, пальцем коснулся мочек ушей, погладил бледную кожу ее плеч. Затем обе его руки оказались на ее детской шейке. Он улыбнулся и взглянул ей в глаза. Она изобразила взаимность. Он легко обхватил и сдавил ее тонкую шейку. Девушка попыталась вскочить с кровати, но он прижал свое колено к ее груди, не давая встать, он сдавливал шею все сильнее, девочка хрипела, пытаясь кричать и звать на помощь, хаотично махала руками, пытаясь зацепить, поцарапать, скинуть его с себя, но все это было безрезультатно. Он сдавил ее плоть еще сильнее, налег всем телом на ее грудь, жилы на его шее вздулись узлами, он покраснел, а по лбу пробежала дорожка пота, желваки на его щеках ходили ходуном, он был в предвкушении. Он чувствовал, что все делает верно. Девочка слабела, уже не могла поднять рук и лишь изредка пыталась вяло сопротивляться. Наконец ее тело совсем обмякло, в глазах кроме страха появился особый блеск. Он знал этот блеск, он и теперь знал, что надо делать дальше.

Потянувшись к заднему карману, он вынул футляр с бритвой. Он ударил им об край постели, звон металла разлетелся по помещению, вонзившись в уши, заставив его поморщиться.

Бритва была в его руках. Широко улыбаясь, он нарисовал столь же широкую улыбку на губах своей избранницы, ручейки крови скатывались по ее щекам, смешиваясь с общим узором сырых пятен от воды, напитков и спермы на простынях. Она улыбалась ему. Улыбалась широко. Он знал, что теперь все идет как надо, все в его руках, время не идет больше вспять, он знает кто он такой, где он, что он делает и зачем, он больше не был потерян. Он улыбался ей в ответ. Теперь только ее глаза портили картину: испуганные, злые, растерянные глаза. Это стоило исправить.

Он срезал веки, глубоко впившись бритвой в глазницы. Сначала один глаз, затем и второй оказались в футляре. Он улыбался. В кармане пальто он нашел оставленные предыдущей ночью нитки с иголкой. Грубыми стежками он зафиксировал улыбку на ее лице навсегда. Теперь она была идеальна. Он радовался. Он улыбался. Он плакал. Часы показывали 9.12.

И тут лестница снаружи застонала.

— Эй! У вас там все в порядке? – за дверью кричал отец.

Тело гостя пробила судорога. Он резко бросился к двери и задвинул щеколду. Руки трясло все сильнее. Теперь в нем родилась тревога. А отец уже стоял за дверью и колотил в нее, выкрикивая имя дочери и проклятья в адрес гостя, но тот не понимал ни слова, мысли потоком хлестали как кровь из артерии, каждый стук врезался в стенки головы изнутри, пульсируя, тревога нарастала, он больше не улыбался. А отец уже перестал стучать в дверь, он настойчиво таранил ее плечом либо пытался вынести ногами. Дверь едва держалась на петлях, да и щеколда долго бы не вытянула под таким резвым натиском обезумевшего отца.

Гость бросился к своей девочке, обнял ее тело и прижался к груди. Она безмятежно улыбалась. Ее глаза лежали на полу, в окружении бильярдных шаров. Он боялся. Дверь потихоньку поддавалась, еще пара минут и отец будет внутри. Он не поймет. Он не почувствует. Он не знает.

Он смотрел своими испуганными глазами в ее испуганные глаза. В его дрожащих руках звенело лезвие. Он перевел взгляд на бильярдный шар. «Живи свободно или умри» шептал ему четвертак, «mas vale morir de pie que vivir de rodillias!» кричал ему плакат со стены. Томик Юкио Мисимы лежал у него в ногах, взглянув на него, он вспомнил, что, в древней Японии, самураи, застигнутые врасплох, неспособные в ситуации, угрожавшей их чести провести обряд сэппуку в соответствии с традициями, просто перерезали артерии на шее и бросались на противника, сохранив тем самым свое достоинство. «Путь искренности в смерти» — в голове пронеслись строки из сокрытого в листве. И он больше не дрожал, он больше не боялся. Он улыбался. Он поцеловал девочку, почувствовав шелковые нити своими губами. Накрыл ее простыней и встал напротив дверей.

Дверь вот–вот должна была слететь с петель. Он стоял наперевес с бритвой и улыбался. Удар. Удар. Удар. На часах 9.10.

Он решил.

Сейчас.

Он приложил лезвие к артерии на своей шее. Бритва нежно лизнула его от ключиц к подбородку, плоть раскрыла свои объятья. Он еще раз окунул лезвие в кожу, уже с другой стороны. Сок хлынул из его артерий. Дверь, наконец, слетела. Отец ворвался в комнату и опешил, он стоял застывший и испуганный: среди всего того хаоса, что творился в маяке лежал труп его дочери без глаз и с зашитым ртом, ее глаза лежали на полу среди бильярдных шаров, а посреди комнаты стоял гость, сочащийся кровью с улыбкой на лице, кровь хлестала и стекала на пол, а он улыбался. Вторая дочь выглядывала из–за спины отца, изображая страх.

Гость кинулся на отца и вогнал ему бритву, вошедшую как в масло, в левый глаз. Отец завопил и бросился в сторону, пытаясь выдрать лезвие из глазного яблока. Дочь завизжала и кинулась вниз, спотыкаясь об ветхие ступени.

Он упал на колени, больше у него сил не было. Отец хрипло вопил в углу комнаты, истекая кровью, одна его дочь, изображая панику, кричала на улице, призывая на помощь, другая широко улыбалась. И он теперь улыбался вместе с ней. На часах было 9.11.

На часах было 9.11 вечера когда я проснулся. Мозг обволакивала пелена пост–гашишного синдрома в купе с невнятным эмбиентом, жужжащим в колонках. Крыса спал на полу, свернувшись в позе эмбриона, а я словно «царь во дворца» расположился на диване, хаотично раскидав свои конечности по его поверхности. Ощущение вязкости и торможения намертво впилось в сознание: создавалось впечатление, будто бы весь мир погрузили в желе, на самом же деле желе в этот момент было лишь в моей черепной коробке.