Петр Петров - Крутые перевалы

Успешнее подвигалась городьба маральника. От сопок до самого озера черной полосой накатывалась свежая дорога. Дробь колес и конских копыт четко перекликались с топорами. Изгородь шла от Ширана до подошвы кедровой гривы и быстро перехватила узкий перешеек Шайтан-поля. Стена закладывалась причудливыми зигзагами, без столбов. Мертвой лапой верхние бревна зажимали нижние и, как белые ребра, срастались звено к звену. Через неделю камасинцы пригнали еще трех зверей.

От кедровой гривы поскотина повернула треугольником, внутрь которого и загнали спутанных маралов. Маралы делали отчаянные прыжки, но на веревку наваливались пять-шесть человек, и покорное животное следовало по указанию человека на новое поселение.

Вскоре концы маральника замкнулись со всех четырех сторон, а рядом с вольером, со стороны озера, выросли желтые высокие ворота. Один из плотников ухитрился поставить на верху их рога марала.

И когда, подобрав инструменты, плотники сели закуривать, к Севрунову подошел Самоха.

— Помяли зверей, — сердито сказал он.

— А что? — встревожился зверовод.

— Да так… Пойдем, посмотрим.

Они зашагали вдоль изгороди к пересекающему поле ручью, где стояли отдохнувшие и повеселевшие маралы. Самоха завел зверовода на холмик, откуда был виден весь огороженный участок, и указал пальцем.

— Вон, видишь, какая оказия деется.

Зверовод побледнел, заметив желтую тушку, валявшуюся в примятой траве. Это был выкидыш.

— Вот свинство! — с горечью вырвалось у подошедшей Стефании.

— Это неизбежно, — спокойно ответил Севрунов. — Нынешний приплод пропал так или иначе…

Зверовод хотел сказать еще что-то, но его голос заглушил густой, необычный в здешних местах рокот со стороны шоссе. Самоха оглянулся первый. За ним подняли комолые головы маралы. Из улуса загремел разноголосый собачий лай и людской переполох. Расположившиеся было на обед рыбаки, бондари и плотники облепили верхние бревна поскотины стаей пестрых птиц.

— Машина! — захлопала в ладошки Стефания.

— И трактор! — отозвался ей прерывающийся голос Пастикова.

Он побежал навстречу, широко размахивая руками и почти совсем не хромая.

Поблескивая, как лакированные сапоги, машины прыгали по яминам и остановились перед людской стеной, не доехав до берега. Поле заливалось радужным светом солнца. Пропыленные и обожженные зноем приезжие улыбались взметнувшейся толпе таежников.

— А-а-а-а-а! — гремело по просторам.

На ходу оправляя юбку, Анна шатко направилась к Пастикову. И чувствовала она, что эти крики отделяют от земли и не дают устойчивости, а на лице несла скрытую озабоченность. Она сунула в руку мужа письмо и тихо сказала:

— Делов тут много, только дома прочитай.

Шайтан-поле и озеро затянулись туманами, как в тот первый день, когда здесь застучали шаги разведчиков. Тишина ночи нарушалась только переплеском волн и возней беспокойных собак. Где-то из отдаленного угла поскотины сонливо сторожили окружность желто-серые глаза пленных маральих вожаков. И вот в этот дремотный час, когда не спали только сторожа, Анна, обогнув горячей рукой шею Пастикова и дыша в его лицо, воркующе шептала:

— …И товарищ Федотов стучит кулаками по столу… В тот же день и телеграмму отправил в край… Да не вздыхай так… Поедешь сам, все наладится. Весь район жалеет тебя.

Пастиков скрипел зубами, и Анна с особенной болью чувствовала под рукой его токающее сердце.

— Нет, ты не путай! — он подернулся, как от прикосновения электрического тока. — Как, я говорю, они смели, когда бюро крайкома разрешило вопрос о комбинате!.. Да это же невиданное вредительство! Ликвидировать здесь совхоз… Кто выдумал эту чушь!

Мысли и слова директора относились не к ней. В то же время, боясь бессонницы и одиночества, он не мог уйти от Анны. Больше того он невольно сознавал, что в эти часы только она одна по-настоящему и может дать разрядку тяжелому чувству.

— И забудь про это, — настаивала она. — Ну засни хоть на часок. Тебе мало было обо мне заботы, а тут вся душенька выболела… Помнишь, когда ты в канаве лежал после рыбинского боя, ведь я тогда смотрела на тебя в окно и перетащила тебя в сарай, Петя.

Что-то новое, успокаивающее вливалось в сердце от этих простых слов женщины. И уже не прежняя Анна, дразнившая упрямством, а другая, перерожденная любовью к нему и к его делу, была рядом.

Пастиков поднялся и раздернул дверцы палатки. Свежая струя влажного воздуха приятно полыхнула в воспаленное лицо. Он вышел и сел на обрубок бревна. Дальний край озера голубел рассветом, а к ближнему темными треугольниками сплывались кряковые утки.

— Стрелить разве? — спросил он подошедшую Анну.

— А зачем? Перебудоражишь всех.

— Позови тогда Стефанию и Севрунова.

— Но… скоро и так подъем.

Анна села рядом и опустила отяжелевшую голову на руки. Они впервые за много лет проговорили до восхода солнца, а утро наполнило Пастикова бодростью и новой решимостью.

Из палатки вышла Стефания и хмуро спросила, раздергивая свои непокорные волосы:

— Ты тоже не спал, Пастиков? — И, не дождавшись ответа, заговорила, часто дыша: — Это, понимаешь, какое-то ехидное головотяпство… Тебе нужно сейчас же ехать туда и выяснить все немедленно. Только подумай… Наш совхоз может жить без дотаций и с прибылями. Да неужели можно простить такую глупость!.. Я уверена, Пастиков, что в крайкоме не знают об этой «мудрости». — Она дрожала, хотя утро было теплое, солнечное. Потемневшее лицо Стефании было строго и печально.

Пастиков поднялся и, покачиваясь, прошелся вокруг палатки. Его высокий, лысеющий лоб разрезала глубокая поперечная морщина. Он остановился против женщин, рьяно топнул ногой.

— Не поеду! — закричал он, будто угрожая кому-то. — Пусть хоть под суд, а губить дело не стану!

Он задохся, как под тяжелым грузом.

— Ну, это ты напрасно! — горячо возразила Стефания. — Ты пойми, в том-то и дело, что это идет не от нашей партии, а от какой-то другой… Надо вывести их на свежую воду.

— Ну и поезжай и тягайся! А мне надо сено косить, пахать, строиться!

Пастиков круто повернулся и с прискочкой побежал к растянувшимся по берегу палаткам.

В совхозе начинался рабочий день.

Первыми умолкли, скрывшись в тучных травах, кузнечики. За ними притихла озерная дичь. И только ночные буяны коростели накликали хорошую погоду. Угрюмо замкнувшая поле, безмолвная тайга не приносила страха коростелям. Где-то под кедровой сопкой поле огласил топот вспугнутых маралов. Пасшиеся по берегу лошади ответили крепким храпом.

Севрунов затащил лодку на песчаную косу и остановился, прислушиваясь к улетавшему шуму. От становища смотрели красными глазами потухающие костры. Набегавшая волна хлюпала о дно оставшейся в воде кормы. Он положил весло и, озираясь, поднялся на холмик, поросший молодым топольником. Около двух часов он плавал по озеру. В палатку шел устало.