Петр Петров - Крутые перевалы

— Ветер от зверей, давайте корья, — сказал он.

Под сосной красным комочком зашевелился костерик. Люди толпились около него, протягивая озябшие негнущиеся пальцы, хрумкали ржаные сухари, размачивая их во рту снегом. Дым низко полз по направлению к стану. Незамечающие охотников маралы медленно подвигались к сопке, куда ушел Самоха с загонщиками.

Первым тревогу зверей заметил Гаврило. Обойдя котловину и достигнув указанного Самохой места, он скатился с горы на безлесую равнину. Звери увидели охотников и подняли головы. Рогатый марал подтолкнул самку. По мелкоснежию звери быстро достигли сопки, занятой загонщиками, но, попав в затверделый надув, провалились почти до спин и, спугнутые криком Самохи, пустились к протоке, пересеченной оставшимися на месте звероловами. Начался гон. Озябшие люди с приготовленными арканами и железными путами редкой цепью пошли на потерявших тропы зверей.

А в это время Василий Кушненко, забравшись на дерево, усталыми, слипающимися от мороза глазами рассматривал приютившийся под скалой стан Алжибая.

Незамерзающая Кутурчинка по-прежнему несла в Сыгырду светлые волны. По обоим берегам речки, разгребая копытами снег, кормился исхудалый скот. Около дверей юрты старшины дымил костер, топтались люди. Они к чему-то готовились. Среди низкорослых фигур Василий узнал Веру. Она что-то варила, сгибаясь к тагану.

У Кушненки кружилась голова и необычно колотилось сердце. Через тяжкие домыслы он понял, что главная причина его душевных неполадок заключается в этой порабощенной девице. Дома у Василия осталось пустое место. И эта отчаянная горечь поднимала его силы, разжигала страсть к жизни, к завоеванию спокойного места в ней.

С дерева Василий слез в сумерках, когда в юртах смолкли голоса.

«Все вы тут… погодите», — сказал он себе и стал на лыжи. Для Кушненки было понятно, что камасинцы, приближенные к старшине, и остатки белой банды куда-то собирались: «может быть на охоту, а может быть», — Василий не додумывал до конца. Налегая на легкие самохины лыжи, он обогнул две сопки с отвесными скалами и покатью пошел к устью Гурьяновой протоки. По готовому следу, пристывшему и отвердевшему за сутки, лыжи катились чуть шурша. Василий не оглядывался, позабыв о голоде, сосущем желудок, он прибавлял разбег и чувствовал, что ему, отбывшему службу в царской армии, впервые предстоит воевать осмысленно за дело правое, за нужного и по-своему дорогого ему человека.

Ночью Кушненко покормился и отогрелся в таежной избушке, где раньше жил Глазков, а на восходе солнца, вблизи Гурьянова стана встретился с охотниками. В санях, запряженных попарно, они везли связанных маралов. Подойдя к зверям, Василий сразу понял невеселое настроение Самохи.

— Уснула матка-то? — спросил он сочувственным тоном.

— Не умеем мы, — досадливо отмахнулся Кутенин. — Из глубокого снега опустили и целые сутки мучили скотину по загривкам, пока не привернули к старому месту. Чекулак и Джебалдок еще подвыручили, а то бы с обмороженными рожами только и вернулись.

— Надо стариков ясашных на обучение поставить.

— Не дыхнешь без них… А у тебя как?

Василий обтер ледяшки с усов и сбросил их в снег. Морозом у него перехватило голос.

— Разведал, как нельзя лучше… Сейчас бы самый раз, Самойло Агафонович, накрыть всех. Куда-то собираются. Узнают о нашем становище — хватай, лови тогда их. Алжибайка знает ход за монгольскую границу… Вот и ищи его тогда. Уведет их к лешаку на рога, а весной опять заявится.

— Надо послать человека к нашим, — подумав ответил Самоха.

— Не выйдет, — возразил опечаленный Василий. — Зря я ходил и спину ломал в таком разе. Ты дай мне десяток ладных стрелков на сутки и кампания будет закончена.

— Ты еще перестреляешь там ясашных, а за это — сам знаешь.

У Василия на мгновение застыли большие глаза. Шагая рядом с Самохой, он смотрел в белые просветы между деревьями и два раза сбился с лыжни.

Лошади часто останавливались. Плохо примятый снег большими кучами набирался в головках саней, его обминали и двигались дальше.

Для Василия Кушненки казалось высшей нелепостью сказанное Самохой. «Как это так, старшина несколько лет являлся главным зачинщиком и с ним вожжаются», — думал он.

Но затруднения разрешили прибывшие на стан верхами Пастиков и Севрунов с десятью милиционерами, вызванными из района.

Василию отдыхать не пришлось. Лыжный отряд перед вечером отправился по проторенной Кушненкой дороге.

Задержав Пастикова, Самоха настойчиво сказал:

— Вперед не лезь, обойдемся без тебя.

— А ты не учи меня, — сквозь усмешку упрекнул тот.

— Все равно не допустим, так и запиши.

Но опасения Самохи были преждевременны. В то время, когда отряд преодолевал трудную дорогу, в юрте Алжибая произошло нечто невероятное. Доведенная до отчаяния Вера, пользуясь тем, что старшина и его близкие, изрядно подвыпив, забыли прибрать оружие, ухватила винчестер старшины и разрядила его в Алжибая, его сына и трех русских.

Видала ли Вера лыжный след Василия или простой случай навел ее на прямую дорогу. Камасинцы и оставшиеся в живых четверо русских настолько растерялись, что не могли преследовать одинокую, полураздетую женщину.

Вера шла без лыж. Дорожка местами сдерживала ее, местами снег проступался. Веру покидали силы, когда Василий, идущий впереди отряда, взяв на изготовку двухстволку, хрипло закричал:

— Стой! Убью с одного раза!

Вера упала в снег и тихо застонала. Отряд выступил после того, когда она рассказала о случившемся. Девицу с двумя охотниками и Самохой отправили на стан.

На Кутурчинской речке жутко выли собаки, слышались голоса людей, коровье мычание. Василий подвел отряд незаметно и около дерева, с которого он недавно рассматривал становище, попросил Пастикова:

— Петро Афанасьевич, отряди со мной человечков пять, а сам подожди здесь.

— Только там не безобразничать, — предупредил начальник отряда.

— Как можно… Понимаю, не маленький.

Василий, как все искусные таежники, спустился с хребта, не делая шуму. Оставшиеся на вершине горы наблюдали за ним. На незнакомых людей с ожесточенным лаем набросились собаки. Быстро около них собрались камасинцы с женами и ребятишками. Черноголовые подростки выскочили из юрт без шапок, даже без кожанов.

— Можно спускаться, — взглянул на Пастикова зверовод.

Пастиков, придерживаясь за ветки, за стволы деревьев, пошел под гору. Камасинцы издали закланялись ему. Один из них — широколицый и смуглый — снял шапку и указал на юрту, стоявшую неподалеку от стана старшины.

— Там белые люди… Наша вязал их.

В юрту вошел Василий. Пастиков заметил, как исказилось его свежее лицо, а в руках задрожала винтовка. Кушненко, увидев связанных бывших своих товарищей, дико вскрикнул и замахнулся, но его оттащили.