Виктор Логачев - В полдень, на Белых прудах

Вот так сейчас рассуждал председатель колхоза «Дружба» Афанасий Львович Каширин.

Председатель!..

Он и сам удивлялся тому. Давно ли, казалось ему, по селу бегал пацаненком, гонял на лошадях. Сопляш сопляшом был. Нос утри! — все дразнили его мужики да бабы. А у него и вправду… И когда они появлялись, черти этакие!.. Да, время летит стремительной птицей, не остановить его! Давным-давно уж и тех мужиков да баб земля сырая в себя вобрала, приняла, как своих близких и родных, как долгожданных, — спасибо ей, земле, что она есть, существует, что помнит о человеке до конца его дней, и даже тогда не обходит вниманием, когда он закрывает навечно глаза! Спасибо земле — иного слова нет! Давным-давно уже у Афанасия Львовича Каширина нету отца и матери. Добрые, славные они у него были, царствие им небесное! И им пребольшое за то спасибо, что народили на свет его, что дали такую исключительную возможность ощутить, что такое жизнь человеческая, прикоснуться телом, глазами к чудному миру природы! Как еще отблагодарить землю-матушку, мать и отца? Только словом «спасибо»? Нет, еще своим трудом, своим участием в совершенствовании природы и всего того, что тебя окружает! Так! Так!! Так!!!

Председатель!..

Мать его, Юлия Глебовна, была сначала трактористкой, на «Универсале» обрабатывала землю. Это она его, Афоньку, приучила к земле. Мальчонкой еще брала его в поле, давала порулить даже. Во, конь, конь! — удивлялся железному чуду Афонька. — Ничто ему не преграда — прямо настоящий танк! Афонька подрастал, мать ему говорила: поднимется на ноги, тоже станет хлеборобом, землепашцем, пусть только набирается сил. Мать была партийная, единственная из женщин в селе. Возможно, потому, когда немца уже погнали с нашей земли, ее вдруг и выдвинули в председатели. Коль она коммунист, значит, и быть ей вожаком. И Юлия Глебовна повела за собой людей, уверенно, надежно. Афонька гордился за свою мать. Но больше всего он радовался тому, что ее наградили высокой правительственной наградой — орденом Ленина. Пусть кто-нибудь поднимет руку — имеются подобные у кого матери в селе? Не-ету. Вот так!..

Но то было детство — трудное и вместе с тем беззаботное, радужное. А подрос — ко всему тотчас с иными мерками стал подходить. Люди людей должны уважать, ценить, думал он, люди себя оберегать должны, но одновременно и думать о ближнем. Как-то выступил он на техникумовском комсомольском собрании, произнес и эти слова. О-о, что было! Его вдруг обвинили в религиозности. Это же такое в библии! Может, и там, не стал спорить с собранием Афонька, только что в этих словах плохого, объясните, пожалуйста, ему. И объяснили — выговор с занесением в учетную карточку влупили, будет знать, как своих техникумовцев к религии призывать, к вере в нее; во, чем дело завершилось! Обиделся тогда Афонька? Ничуть. Просто, объяснил он потом другим, товарищи по учебе его не поняли, проявили легкомыслие. На том он, Афонька, тогда стоял, на том и сейчас стоит — думать о ближнем, кто бы он ни был, свой или чужой, белый или черный, никогда не вредно, вот так!

Когда учился в институте, мерка к жизни, ко всему происходящему вокруг у него повысилась. Понятно: мужал и умнел человек.

«Ты слишком добрый», — заметила как-то его жена.

«Я — добрый?»

«Ты — добрый. — И еще добавила: — Даже добренький».

«Ну не скажи, — всерьез возразил он ей. — Люди боятся, когда ко мне заходят. А этого как раз я больше всего и не хочу, я не желаю служить для них пугалом».

«Люди во все времена начальства боялись, так что тут ничего удивительного».

«Я не начальник, я — председатель колхоза».

«Какая разница?»

«Плохо, — поругал Афанасий Львович жену, — что ты, моя жена, а существенной разницы в том не видишь!»

«Хорошо, объясни мне ее, эту разницу. Глядишь, я и поумнею».

«Поумней, поумней… — И тут же объяснил: — Начальника назначают на пост волевым решением, а председателя сам народ выбирает из своего же круга».

«Рассказывай сказки — народ. — Афанасий Львович уже уловил: жена его дразнит, он всегда чувствовал, когда она переходила на шутливый тон. — В райком тебя вызывали, — продолжала она, — и сказали: будешь председателем, иной у них пока кандидатуры на горизонте не видать».

«Не видно», — поправил жену Афанасий Львович.

«Какая разница — не видать или не видно?»

«Существенная». — Он и сам не знал, так это или же нет, просто замечал, чтоб сбить с толку жену, чтоб она не заговаривала на тему о добрых и добреньких. И у него, кстати, неплохо это получалось.

«А ну тебя!» — отмахнулась жена и ушла от него, начав заниматься другим делом.

С женой он познакомился в институте, она училась на зоотехническом факультете. Однажды встретился с ней в институтской библиотеке, познакомился. Надей зовут, Надеждой.

«Хорошее имя, — подметил Афанасий тогда. Помолчав, добавил: — Вот и славно: появятся теперь у меня две Надежды».

Надя не поняла, глазами морг-морг:

«О чем это вы?»

«Да не «вы», а «ты». Мы, по-моему, уже на «ты» с тобой, Надя».

«О чем это вы, объясните, пожалуйста?» — стояла на своем она.

«Ну, хорошо, — согласился наконец Афанасий. — Объясню, коль просишь. Значит, так: одна Надежда — ты, другую надежду я имею на то, что в скором времени окончу институт и пойду работать, сколько же можно учиться?!»

«Так вот, молодой человек, — теперь уже объяснила Надя. — Со второй надеждой у вас проще, вы окончите благополучно институт и пойдете работать, а вот с первой, тут вопрос посложнее, тут, как говорится, петух не прокукарекал еще. И вообще, вы, молодой человек, слишком самоуверенны».

«Я не слишком самоуверен, я, Надя, если можно уточнить, просто уверен, вот так!»

Когда это было? Ой-ой, давно! Сколько с тех пор воды утекло!

А Надя какой была, такой и осталась, только чуть покрупнела, чуть поосанистее стала. И еще молчаливее почему-то. Может, оттого, что дома она одна и одна, когда он, Афанасий Львович, ее своим появлением радует, а? Верно, глубокой-глубокой ночью, когда куры седьмой сон видят и многие односельчане давно уж спят. Какие в тот момент разговоры?

«Ел?»

«Ел. Спасибо, Надя».

«Пожалуйста».

«Ты спала уже?»

«Дремать только начала».

«Ну засыпай. А я еще посижу. Тут бумаги одни пришли, срочно в них разобраться надо».

«Чего ж в правлении не разобрался? Аль кто оттуда выгнал?»

«Не выгнали, сам ушел. Дома оно как-то веселее».

«Ну-ну. Коль так, разбирайся тогда в своих бумагах и веселись».

Вот такой примерно у него и происходит с женой разговор, только слова иногда меняются местами или же другие вставляются.

Детей, к сожалению, у Кашириных нет, бог не дал. Это-то обстоятельство всегда и угнетало больше всего Афанасия Львовича. Ему было до боли обидно: на какую-то парочку глянешь, муж и жена, с виду неказистые, более того, определить на глаз нетрудно — болезненные, а детвора вокруг вьется здоровая, один одного крупнее. А они оба, и он, Афанасий Львович, и она, Надя, внешне вроде бы и ничего, а вот, поди ж ты, ребенка на свет произвести — не моги. Афанасий Львович предлагал как-то Наде взять из детского дома девочку или мальчика, благо, в Кирпилях имеется таковой, ан Надя наотрез отказалась: не надо ей чужого, нет своего — и чужой не свой, как есть, как идет, так и будут тянуть, что делать, переживут. Вот так и тянут лямку без детворы.