Виктор Логачев - В полдень, на Белых прудах

Она опять смотрит на него смущенно.

— Так я же вам уже сказала! А вы…

Вот такой простой русской бабе и хочется помочь Каширину, той бабе, которая детей рожала, воспитывая их, работать на колхоз, на государство в целом успевала, которая войну перенесла, а потом восстанавливала разрушенное народное хозяйство, вот какой бабе хочется искренне помочь председателю, а она, эта баба, о том и не помышляет, у нее совсем о другом заботы, — это и есть, по-видимому, характер русской женщины-труженицы!

Следующим к Каширину заходит Прокша Оглоблин.

Председатель его замечает, и тут же рука тянется к звонку. Через мгновение в дверь заглядывает рыжая и конопатая Клава.

— Я тебе что сказал, Клава, а? — повышает голос на нее Каширин.

Клава тотчас заходит.

— Афанасий Львович, — начинает объяснять она, — не пускала его, ей-ей, не пускала, ворвался. Я ему: через мой труп! Он и полез…

— Полез, полез… Ладно, иди, Клава, разберусь, чего уж, факт налицо.

Клава уходит.

Оглоблин умоляюще смотрит на председателя:

— Путевку обещают, Афанасий Львович, отдохнуть хочу, устал от работы. Отпуск бы мне.

— Ты уже говорил об этом. Не могу я сейчас тебя отпустить, понимаешь, Прокоп Протасиевич, не мо-гу!

— Когда же отпустите? Когда мухи слетятся белые? Так мне тогда и не надо будет.

— Что, к этому времени уже отдохнешь, что ли? — сознательно поддевает его Каширин и, не дожидаясь ответа, любопытствует: — Ты сознайся, Прокоп Протасиевич, где столько пленки на свои теплицы достал, а? Поделись богатым опытом, колхозу тоже пленка позарез нужна, но вот Матекин, заместитель мой, нигде раздобыть не может, говорит, не получается. Как же, Прокоп Протасиевич, у тебя легко вышло, а? Вон какие богатейшие теплицы — полгорода, наверное, и весь район в придачу снабжаешь овощами.

Прокша Оглоблин молчит. Видимо, не знает, что делать, как быть. Каширин вечно его под ребро подцепит — хоть ала кричи. Вот ему, Прокше, и Юрьев день. Не станет же он рассказывать, думает Прокша, что был грех, схимичил — через свояка в городе достал, а тот в свою очередь схимичил, ну и так далее, не станет же объяснять того — и кому, самому Каширину.

— Вот что, — принимает решение Каширин. — Давай, наверное, так договоримся: я дам тебе отпуск, но только после того, как ты поможешь нам пленку достать, идет? Так и быть, возьму на себя грех и подпишу твое заявление на отпуск, идет?

Прокша Оглоблин поднимает руки:

— Вы меня, Афанасий Львович, простите, но это нечестно!

— Отчего?

— Нельзя передо мной вам такие условия ставить.

— Отчего?

— У меня теплички, раз-два шагнул — и конец им, а в колхозе какие?

— Между прочим, у нас тоже теплички маленькие. Это вон в совхозе, в Заречном, там да, там настоящие теплицы!

— Все равно, Афанасий Львович, нечестно!

— Нет, Прокоп Протасиевич, не спеши с выводом, подумай, подумай на досуге. Значит, ты колхозу помогаешь достать пленку, а я подписываю на отпуск заявление — и езжай себе по путевке, обретай новое здоровье для новых теплиц!

Прокша Оглоблин мнется, видимо, и соблазн берет, и одновременно понимает — рисковое дело, может и попасть куда не следует, в какую-нибудь ловушку.

— Не-а, — пораздумав, машет головой. — Не выйдет, Афанасий Львович.

— Отчего же?

— Хотите правду?

— Давай правду, Прокоп Протасиевич, не откажусь. Я правду люблю.

— Я — тоже, особенно газету, — Прокша хихикает.

— Ну-ну, — поторапливает его Каширин.

— Пленки эти я в городе у свата брал, а сват еще где-то там, не знаю, только, где именно.

— Ну где? В магазине же, наверное, так?

Прокша обнажает свои желтые зубы:

— Ге-ге! Не-е, Афанасий Львович, в том-то и дело, что не в магазине на руках у кого-то.

— Значит, ворованные, да? — подсказывает Прокше Каширин.

— Вот чего не знаю, того не знаю, я триста рэ кинул на кон — пленки мои. А ворованные они или нет, дело не мое!

— Во, во! — подчеркивает Каширин, подведя собеседника к главному. — Вот тут ты весь и обнажился, Прокоп Протасиевич, вывернул свое истинное нутро! Значит, так, Прокоп Протасиевич, никакого отпуска; жена дома, жена пусть и занимается овощами — выращивает, торгует ими на базаре, словом, что хочет, то и делает.

Прокша Оглоблин пятится назад.

— Скажи там, — просит его Каширин, — пускай следующий заходит.

Но у Прокши еще имеются какие-то надежды, он приостанавливается:

— Я, Афанасий Львович, наверное, заявление напишу.

— Ты же его уже написал. Вот оно, передо мной. Только я сказал: не подпишу.

— Я другое заявление… — Прокша тянет, — на расчет! В совхоз пойду работать.

— В совхоз? Интересный поворот. А что, заманчиво, заманчиво! Я тоже туда пошел бы, да вот… понимаешь, совесть имею, а вот деть куда, не знаю. Может, тебе ее передать, а Прокоп Протасиевич?

— Зачем она мне, Афанасий Львович, у меня своя совесть есть.

— У тебя? Говоришь, у тебя совесть есть, Прокоп Протасиевич, да?

— У меня, у кого же еще.

— Сомневаюсь, — кивает головой Каширин. — Вот, к примеру, у твоей Жучки, собаки, совесть точно имеется, Я когда мимо двора вашего иду, она обязательно голос подаст. Она чувствует: ее долг такой, служить человеку. А у тебя, Прокоп Протасиевич, какой долг? Кому ты служишь? Во, верно — своему карману и животу. — Каширин умолкает, но вскоре вновь заговаривает: — О, Прокоп Протасиевич, у меня к тебе дельное предложение: мы сейчас комплектуем новую бригаду, кирпичный завод она будет строить. В нее включим и механизаторов. Зарплата, обещаю, там высокая будет. Так что и теплицы тебе не понадобятся. Пойдешь? Первым добровольцем станешь, Пойдешь, а, Прокоп Протасиевич?

Прокша Оглоблин пожимает плечами. Ну, Каширин! Ну, Каширин! Одно, второе! Пленки сначала, теперь бригада…

— Не знаю.

— А кто знает?

— Не зна-аю.

— Э-э, Прокоп, Прокоп, живешь ты и…

— Я подумаю, Афанасий Львович, хорошо?

— С женой посоветуешься, да?

— И с женой.

— Ну давай, давай советуйся. Только я бы на твоем месте не раздумывал — охотников сейчас, только клич подай, ого понабежит. Еще бы! Кирпичный завод в колхозе!

— Хорошо, — соглашается Прокша. — Записуйте меня в свою бригаду.

— Да не в мою — в колхозную, я пока еще председатель — не бригадир.

— Ладно, — исправляется Прошла, — в колхозную, в ту, которая кирпичный завод будет строить.

— Ну вот и славно, Прокоп Протасиевич, вот мы и договорились с тобой. Пустим кирпичный, тогда и об отпуске подумаем.

— Ага, — не возражает уже Прокша.

Он выходит.

Каширин нажимает на кнопку звонка: пусть Клава зовет следующего, и в это время появляется Прокин, председатель сельского Совета.

— А-а, Михаил Степанович, проходи, проходи. Что привело ко мне, какие вопросы?

— Я не с добром к тебе, я ругаться.