Григорий Медведев - Дьявол Цивилизации

— А-а-а… Эт-та ты-ы?! Прив-вет!.. — произнес он, заметив меня, и, не отворачиваясь от схемы, с пьяным высокомерием протянул мне руку.

— Ах, ч-черт! — не выдержал я, отдергивая руку.

— Дерьмо… Точно, Вася, ч-чертово дерьмо эта схема…

Нет! Мне было совершенно ясно, что я должен был делать. Дождаться товарищей по смене, вызвать дежурного фельдшера, составить акт, зафиксировать опьянение, и после этого пусть топает — ноги в руки, как он любил сам говорить, и скачками… Скатертью дорожка… Затем последует увольнение или отстранение от оперативной работы с понижением в должности…

Тут Тюлин взял и натуральным образом плюнул на схему, непотребным действием этим выразив свое отношение к ней.

— Прекрати безобразничать! — крикнул я ему.

— А я все… Б-больше не б-буду… — сказал он раскаянно и направился к столу.

В помещении блочного щита кроме нас никого не было.

— Н-ненавижу! — сказал Тюлин.

— Кого?

— Схему эту н-ненавижу… И эту атомную энергию… Фот… Н-ненавйжу и эту проклятую смену… Галочка от меня уехала… Вынула душу, из меня…

— Кто, Галочка?

— Смена вынула душу… Желудок болит… Фот, выпил маленько…

Он пнул ногой и выбил из-под стола пустую бутылку от «Зверобоя». И глубокомысленно улыбнулся, сложив губы в какую-то деформированную улыбку, как это делают сильно пьяные. «Фот» говорил он вместо «вот», потому что губы его плохо слушались.

— Тьфу! — плюнул он, но липкая слюна растеклась по подбородку. Он вытер ее рукавом пиджака и сел за стол.

Моя прежняя уверенность относительно моих предстоящих действий почему-то развеялась. Я стоял, смотрел на него и не знал, как поступить.

Честно говоря, хоть отдаленно, но я все же разделял его неприязнь к этой красивой схеме, к блочному щиту управления, ко всей этой знаменитой атомной электростанции, на которой за пять лет работы в смене я да и мои товарищи устали от железного и шумового однообразия. Время уходило, мы старели… И я не ошибусь, если скажу, что вечная тема наших пультовых разговоров была: как бы куда уйти в другое место, где было бы живо и интересно жить и работать, где бы не пахло и не засасывало болотом стереотипа. Но куда? Большинство из нас, начальников смен, мечтало о том времени, когда нас, опытных работников, заметят, позовут на одну из строящихся атомных станций. Появится возможность уйти на дневную работу, где хоть спать ночью нормально можно будет. На этом, впрочем, дело ограничивалось. Атомные станции строились, нас никто не звал. На своей АЭС тоже ведь надо работать…

Конечно, что там греха таить — первые два-три года работать было интересно. Освоение новой технологии, эксперименты, опыты и прочее…

Вот… Так что в какой-то степени я разделял неприязнь Тюлина… К тому же — у него жена уехала. Не просто на курорт куда-нибудь или к маме… Вообще…

«Но надо же, наконец, и меру знать…» — думал я.

И первое, и самое строгое, что я себе положил, — это не опускаться ни в коем случае. А этот Тюлин, хоть он и коллега мой, но опустился форменным, безобразным образом.

«Ладно, — решил я про себя, — на этот раз прощаю. Но попадешься еще раз — держись! На полную катушку влуплю…»

Я взял оперативный журнал, чтобы ознакомиться с тем, что сделано за сутки. Во всех сменах записи как положено быть. А вот у Тюлина…

Вначале все нормально — красивый аккуратный почерк. Я и раньше замечал, когда Тюлин пишет, то любуется, даже голову набок склоняет… Так вот, в начале записи он явно трезвый был. И вдруг… Словно ураган на его почерк навалился. Буквы вкривь, вкось, иные вовсе повыскакивали. Здесь он уж точно бутылку «Зверобоя» раздавил. А запись его читалась так:

«Сдлал бход прзвдствных помщений. Змчаний нет…»

А роспись о сдаче смены и вовсе ни на что не походила. Абракадабра какая-то…

«Вот тебе и прости…» — подумал я. Завтра же мне скажут и будут правы: «У кого принял смену? Почему без замечаний?»

Явно ставлю себя под удар… Я посмотрел на Тюлина. Это был очень стройный, но и весьма тощий, с какой-то истонченной плотью человек. При росте сто семьдесят пять он был узок в кости и имел очень маленькою головку. Я читал про индейцев-шуанов, которые, убивая врагов, отрезали и высушивали их головы… Глядя на Тюлина, я часто думал, что его голову кто-то начал сушить, но почему-то не закончил… Такое сравнение казалось мне жестоким, но почему-то приходило на ум…

Лицо его всегда было землисто-бледно и полно какой-то плотоядной самоуверенности. Машинист реакторного зала Мальцев, увидев его раздетым в санпропускнике, сказал как-то:

— У него какие-то жилы тонкие, как у дитя…

И лишь глаза у этого человека были весьма, я бы сказал, выразительные. В трезвости они имели нагловатое выражение превосходства над себе подобными. Под легкой «мухой» наливались чернью, становились огромными и излучали какую-то извинительно-просительную беспомощность. При солидном возлиянии поддергивались поволокой и обретали философски-хамское небрежение всем сущим. Были, впрочем, и переходные оттенки, и проявлялись они в разных случаях по-разному…

Я смотрел на него и испытывал какое-то странное, трепетное чувство, хотя и с оттенком комизма. Сейчас этот человек волею случая находился в некоем смысле в моей власти. Я мог его, так сказать, «казнить», мог миловать. Все это, правда, в пределах величины страха, который владел человеком за место работы и кусок хлеба, который она ему давала. Но тем не менее. Чувство, мною испытываемое, было бы обостренней, если бы я видел, что человек, сидящий рядом, постиг свою возможную «участь» и был полон хотя бы подобия страха. Но увы! Объект моей краткотечной «власти» был невменяем…

— Н-ну, я п-пошел? — спросил Тюлин, и голова его упала на стол.

— Иди, — сказал я, расписавшись в, приеме без замечаний этой ужасной смены и зная, что завтра меня ожидают неприятности и объяснения с начальством. — Иди…

И он ушел, заплетаясь ногами и вдруг начав сильно икать.

Я с тоскою посмотрел на каракули Тюлина и свою четкую роспись и расхохотался, вообразив дальнейшее развитие событий. Я смутно догадывался, почему мне так весело. Постоять за другого человека всегда отрадней, чем за самого себя. Так бывает всегда. Просить надо за себя о чем-нибудь — смертной мукой мучишься. А вот за другого человека порой с готовностью и с завидной энергией просишь…

И то что прикрыл я пакость человеческую, а не в настоящем горе помог ему — это меня не смущало. И тут я скрыл от себя одну, казалось бы, мелочь, которая, по сути дела, меняла всю окраску моего поступка.

Прикрыв Тюлина, я каким-то странным, замаскированным образом мстил самому себе за свою тоску и скуку и кажущуюся безысходность положения. И просто так… Быть может, разнообразия ради…